Александр Бобрищев-Пушкин - Лифт

— Да не мстить я к тебе приехала, пойми! Истосковалась я без тебя.

— Но ты же мне готовишь уголовное дело!

— Скроемся, переменим фамилию, уедем в Европу.

— Броттер со своими миллиардами всюду достанет.

— Достанет или нет, это мы ещё посмотрим, а уж тут ты наверняка завтра же будешь в тюрьме. Или ты уедешь со мною, или твоей жене через час всё будет известно!

На побледневших тонких губах Варецкого появилась ироническая усмешка.

— И что, вам очень нужен, Надежда Васильевна, муж из-под палки? Что это за жизнь будет?!

— Будь что будет. Стерпится — слюбится. А другой я тебя не уступлю! Не могу я без тебя, Вадя, голубчик! Ночи ни одной спать спокойно не могу! Вернись, родной мой, ради Бога, вернись! Что я тебе сделала? Люблю. Люблю, Вадя. Сил моих нет! Люблю!

И она бросилась ему на шею.

Варецкий высвободился резким движением.

— Осторожнее, могут войти.

Нет, Верецкий схватил жену за горло, но у его виска оказался браунинг.

— Жене донесут? — зло спросила она, потемнев в лице. — Трусишь, голубчик? А каково было мне, когда ты меня бросил? Я за себя постоять сумею. Документы-то все у меня…

Быстрым движением Варецкий схватил её за горло. Пальцы сжались, но тут же у его виска оказался браунинг. Он с ругательством выпустил её. А она только усмехнулась.

Голубчик, я знала, на что иду. Голыми руками меня не возьмёшь. Ну, я вижу, с тобой разговаривать нечего. Пойду к твоей наречённой жене. Небось, вернулась уже на свой девятнадцатый этаж. Видишь, я полную разведку произвела — всё знаю.

— Постой!

Надежда Васильевна остановилась у самой двери.

— Ну?

— Ну. хорошо. Я согласен на твои условия. Мне больше делать нечего. Я вернусь к тебе.

— Вадя! Милый!

— Да, вернусь. Это все же лучше тюрьмы. Но сейчас уехать невозможно. Дай мне собраться, приготовить деньги. Сейчас нельзя — одиннадцать часов вечера. Я завтра возьму из банка.

Ироническая улыбка появилась на толстых губах Надежды Васильевны.

— Подлец ты, подлец! Да завтра ты от меня десятью способами отделаешься. У вас тут наёмных убийц сколько угодно. Что ж, ты думаешь, я последний разум потеряла? Попадусь в твою западню? Никогда дурою не была, насквозь тебя вижу.

— Ну, делай что хочешь. Устал.

Варецкий безнадёжно опустился в кресло. Вдруг зазвонил телефон.

— Это вы, дорогая моя? — спросил он по-английски, с преувеличенною нежностью. — Да, да, сейчас освобожусь. Кто эта женщина? Так, просительница… одна из этих несчастных русских эмигранток. Да, да, я сейчас подымусь к вам.

Женщина слушала с потемневшим лицом.

— Будет! — вдруг крикнула она, вырывая трубку. — Довольно с меня этого издевательства! Ты мой — пойми это! Хочешь не хочешь — мой, только мой! Сейчас ты уедешь со мной, а ей письмо оставишь, что не жена она тебе. Мы уедем из Нью-Йорка ночным поездом.

— Но ведь это безумие, Нюра. Будут телеграфировать, догонят…

— Пусть безумие, но ты не будешь ночевать тут!

Варецкий продолжал сидеть в кресле, беспомощно стиснув виски руками. Она стояла у двери в ожидании.

— Ну, что же? Решился?

— Нюра, в последний раз прошу, кончим всё по-доброму.

— Нет. Я иду к ней. Прощай.

Она с силой хлопнула дверью и поспешно вышла через приёмную на освещённую лестницу.

— Что делать? — размышляла она.

Идти наверх? Шестнадцать этажей! Но тут внизу народ, а там, на пустой лестнице, сразу уложит одним выстрелом. Документы отбёрет, судей подкупит. Нет, по лестнице мне идти нельзя. Там никого не встретишь — пусто, тут все на лифте ездят. Лифт! В лифте он со мною ничего не сделает, пока не доеду. Я там в безопасности буду.

Сжимая револьвер за спиной, поминутно оглядываясь, она медленно спустилась на три этажа.

Между тем Варецкий телефонировал швейцару из своего кабинета.

— Джо, сейчас в лифт сядет дама, бывшая у меня, и прикажет поднять её на девятнадцатый этаж, к моей жене. Это шантажистка. Вы подымите лифт до самого верха и выключите ток. Затем идите к себе спать. Ключ от кабинки оставьте мне, я сам выпущу эту даму.

— Все будет исполнено, сэр, — послышалось в ответ. Варецкий усмехнулся.

«Все обойдется в несколько тысяч долларов швейцару за молчание. Ясно, что он подумал: меня шантажирует дама сердца. Вещь весьма обыкновенная, вполне в нравах добродетельного Нью-Йорка. А затем, когда эта дама исчезнет совсем, Джон не станет особенно беспокоиться. А она должна исчезнуть!»