Уильям Уилки Коллинз - Лунный камень

Обшарив весь «будуар» и не обнаружив никаких следов на мебели, наш знаток обратился за советом ко мне, интересуясь, кто из слуг знал, а кто нет, где алмаз был оставлен на ночь.

– Я знал, сэр, – сказал я. – Еще знал лакей Самюэль, потому что находился в зале, когда обсуждался вопрос хранения алмаза. Моя дочь, как уже сказала вам, тоже знала. Или она, или Самюэль могли обмолвиться об этом другим слугам или же другие слуги сами могли невольно подслушать разговор через боковые двери залы, которые были открыты и выходили на лестницу черного входа. В сущности, любой в доме мог знать, где ночью лежал алмаз.

Мой ответ очертил слишком широкое поле для подозрений, поэтому мистер инспектор попытался его сократить, задавая наводящие вопросы о характере слуг.

Я тотчас подумал о Розанне Спирман. Однако подозревать бедняжку в краже было для меня и неуместно, и нежелательно – за все время ее честность не вызвала у меня ни малейших сомнений. Надзирательница исправительного дома рекомендовала ее миледи как искренне раскаявшуюся и полностью заслуживающую доверия девушку. Пусть главный инспектор первым найдет повод, чтобы ее заподозрить, – только в этом случае я был бы обязан рассказать ему, как Розанна попала на службу к моей хозяйке.

– Все наши люди имеют превосходный характер, – сказал я. – Все они заслуживают доверие, которое им оказывает хозяйка дома.

После этого мистеру Сигрэву ничего не оставалось, как самому начать проверку репутации слуг.

Их опросили одного за другим. Один за другим они сообщили, что им нечего сказать, сделав это (по крайней мере, в случае женщин) многословно и с большим недовольством из-за того, что их не впускают в собственные спальни. Всех их отправили обратно по местам на первый этаж и только Пенелопу вызвали на второй допрос.

Гневная вспышка моей дочери в «будуаре» и та готовность, с какой она решила, что ее подозревают, похоже, произвели на инспектора Сигрэва негативное впечатление. Ему также не давало покоя то, что Пенелопа была последней, кто видел алмаз ночью. После окончания второго допроса дочь вне себя прибежала ко мне. У нее больше не оставалось сомнений, что офицер полиции, по сути, объявил ее воровкой! Я не мог поверить, что он оказался таким (выражаясь словами мистера Фрэнклина) ослом. Хотя инспектор ничего не говорил вслух, то, как он смотрел на мою дочь, оставляло неприятный осадок. Я поднял на смех бедную Пенелопу, выдав ее обиду за несерьезную мелочь, чем она, разумеется, и являлась. Но в душе, боюсь, сам по-глупому негодовал. Инспектор, признаться, испытывал мою выдержку. Дочь, закрыв лицо фартуком, села в углу, совершенно убитая горем. Вы скажете: ну и глупо. Могла бы не спешить, дождаться официального обвинения. Будучи человеком такого же склада, как вы, я, пожалуй, соглашусь. И все-таки мистеру главному инспектору следовало помнить… неважно, что ему следовало помнить. Пошел он к черту!

Следующий и последний шаг следствия, как говорится, довел положение до белого каления. Офицер в моем присутствии опросил миледи. Уведомив ее, что алмаз скорее всего взял кто-то из домашних, он испросил разрешения на немедленный обыск комнат и сундуков прислуги. Моя добрая госпожа, как великодушная, высокородная дама, не позволила обращаться с нами как с жуликами.

– Я ни за что не соглашусь отплатить подобным образом моим верным слугам, – сказала она, – за их работу в этом доме.

Мистер инспектор поклонился, глянув в моем направлении, словно хотел сказать: «Зачем вы меня вызывали, если не даете мне свободы действий?» Как старший над слугами, я в интересах справедливости счел, что мы не должны злоупотреблять великодушием хозяйки.

– Мы благодарим вас, ваша светлость, – сказал я, остановив главного инспектора на выходе, – но просим вашего дозволения поступить, как того заслуживает дело, и отдать ключи мистеру инспектору. Если пример подаст Габриэль Беттередж, ему последуют и остальные слуги – я это гарантирую. Вот мои собственные ключи!

Миледи взяла меня за руку и со слезами на глазах поблагодарила. Господи, как много я дал бы в эту минуту за то, чтобы влепить главному инспектору Сигрэву затрещину, от которой бы он полетел на пол!

Как я и обещал, остальные слуги последовали моему примеру, с крайним, разумеется, недовольством, но без возражений. Надо было видеть, с каким выражением женщины смотрели на роющихся в их вещах полицейских. Повариха смотрела на мистера инспектора так, будто была готова живьем зажарить его в духовке, а остальные женщины – съесть, когда он изжарится.