Поль Монтер - Дитя нуайяд

– Глазам не верю! Младенчик, а ты оказался куда крепче, чем мы думали. Вот умора! А я уж собиралась отправить Беспалого за поминальным веночком. Вчера ты был совсем плох. Скажу тебе по совести, дохляк, ты здорово меня удивил. Наверное, тебя поили молоком кобылицы. Я видала мужчин, что, прометавшись в лихорадке, всего через три дня отдавали Богу душу.

– Где я? Кто вы, мадам? ― облизнув потрескавшиеся губы, пробормотал Теодор.

– Ха! Взгляните на него. Мадам! Со смеху помрёшь. Сроду так мило ко мне так не обращались. Эй, не вздумай встать, а то, чего доброго, расшибёшь своё смазливое личико.

Теодор действительно намеревался соскочить с лежанки, но голова его закружилась, и он вынужден был опуститься на постель, поливаясь по́том от слабости. В комнату вкатился Жоффрей, его узкие губы растянулись в улыбке:

– Однако ты и впрямь вымолил свою жизнь, дохляк. Недаром ты молол молитвы. Наверное, так надоел Господу, что он решил оставить тебя здесь, чтобы ты не докучал ему своим нытьём на небе.

Тео беспомощно озирался. Он никак не мог сообразить, куда угодил. Последнее, что он запомнил, был сундук, притороченный к экипажу. Тем временем в комнату прошмыгнули двое мальчишек и с любопытством уставились на больного.

– Ну, чего вытаращились? ― прикрикнула старуха. ― Еда сама себя не принесёт. ― Мальчишки метнулись прочь, а старуха присела возле лежанки и вкрадчиво спросила:

– Ну, малец, надеюсь, ты вошёл в разум и можешь назвать себя?

Несмотря на слабость и растерянность, Теодор тотчас насторожился и, с минуту помолчав и припомнив садовника из поместья Борегаров, произнёс:

– Меня… меня зовут Ашиль, мадам. Ашиль Марэ, ― бросив беглый взгляд в сторону незнакомца, который поразил его своим видом, торопливо прибавил он.

– Откуда ты?

– Я? Я из Нанта, господин.

– А где твоя родня, детка? ― состроив умильную гримасу, сладко проворковала Клодин.

– Ах, мадам… ― Теодор вновь облизнул губы и, опустив голову, пробормотал: ― Мой отец лавочник Марэ… Он, как и матушка, скончались в одночасье от хвори, что напала на горожан в прошлом месяце. Я хотел разыскать дальнюю родню.

– И что, твоя родня живёт в Париже?

– Нет, в Марселе.

– Вот умора! ― хлопнул себя по ляжке Паук. ― Скажи, красавчик, ты, часом, не корсиканец? Они горазды плести небылицы и врут, даже когда их не спрашивают. ― Жоффрей захохотал, откинув тощую грязную шею. ― Эх, даже жаль, если не так. Ведь кроме умения лгать этот народ чудесно умеет поживиться. В этом ремесле им не найдётся равных. Хотя порой они слишком уж буйного нрава. Я знавал одного из них…

– Не поминай покойников к ночи, Паук, ― сердито пробормотала старуха, осенив себя крестом.

– Заткнись, Клодин, ― скривился собеседник. ― Если труп Корсиканца не нашли, стало быть, нечего записывать его в поминальник.

Но тут оба они поняли, что сболтнули лишнее, и когда в комнату вошёл Хворостина, неся обмотанный тряпкой горячий котелок, старуха поспешила достать миски из покосившегося шкафчика.

И вот, избавившись от хвори, юный герцог Борегар окунулся в такую жизнь, о которой вряд ли могли мечтать его родители. Беспалый и Хворостина наперебой старались растолковать ему все преимущества судьбы, что чудом свалились на незадачливую голову беглеца.

– Ты должен поставить мне здоровенную свечку, Дохляк! ― уверенно восклицал Беспалый. ― Не остановись я тогда в переулке, твои кости давно бы уже истлели в общей могиле на Пер-Лашез.

– Ха! Почему это свечку надо ставить именно тебе? ― возмущённо воскликнул Хворостина. ― Да я едва сам не отдал Богу душу, пока тащил его. Ну, Дохляк, ты весил словно откормленный боров, даром что еле дышал.

– Я искренне благодарен вам, друзья. Но, откровенно говоря, мне не по нраву, что вы постоянно величаете меня Дохляком, ― нахмурился Тео.

– Нет, вы слышали? ― вскрикнул собеседник, хлопнув себя по тощим ляжкам. ― У каждого есть прозвище, так уж заведено. Вот, гляди сам, я ещё совсем сопляком отморозил палец, он долго гнил, пока вовсе не отвалился. И теперь все называют меня Беспалым. А ведь моё имя Гастон. Дидье длинный и худой, разве неверно прозвать его Хворостиной? Неужели ты вообразил, что мы станем называть по имени парнишку, который едва ли не месяц собирался на небо?

– Он думает, раз его папаша лавочник, то мы станем величать его «месье», ― хмыкнул Дидье. ― Мне, может, и самому охота именоваться Ловкачом, Пронырой или, на худой конец, Красавчиком. Так что тебе придётся быть Дохляком, пока не покажешь, на что годишься.