Сергей Михеенков - Примкнуть штыки!

– Слушай, комиссар, кончай эту бодягу, – тихо и совсем не по-уставному сказал Старчак. – Людей накормить надо. И – на позиции. – И, повернувшись к траншее, вдруг громко и зло крикнул: – Раненого – перевязать! Почему его сразу не отправили в тыл? Вы что, не видите, он не в себе? Петров! Где лейтенант Петров?

Батальонный комиссар подавленно молчал, о чём-то переговаривался со старшим группы автоматчиков.

– А этих в бою проверим, – распоряжался Старчак; он брал на себя всё и понимал, что, если что случится, первым в лощинку поставят теперь его самого, самовольно принявшего на себя ответственность за этих людей, которым он сейчас вернёт оружие и которым затем придётся доверить участок обороны. – Старшина, командуй! И пусть помнит каждый из вас: кто побежит – к первой берёзке…

В группе командиров Воронцов увидел и старшего лейтенанта Мамчича, и офицеров из артдивизиона. Все стояли хмурые, нахохленные, словно и их всех эти минуты держали под дулами автоматов.

Шеренга же будто вздрогнула, вздохнула с облегчением и что-то наперебой стала доказывать автоматчикам, которые, набычившись, всё ещё припирали её короткими стволами автоматов, продолжая отжимать от штабеля с оружием.

Что с ними хотели сделать? Что здесь делает и что задумал этот смуглолицый человек в папахе? Неужели расстрелять? Прямо здесь. За что? За трусость? Но ведь они прорывались из окружения, и прорвались! С боем! Вынесли раненых, в том числе и своего командира роты. Не бросили оружия! Расстрелять позади наших окопов, чтобы мы всё видели и знали, что такое же будет и с нами, если… В назидание… Кто эти люди? Кто этот чернявый, в папахе? Почему на нём петлицы и нашивки батальонного комиссара? Почему он хозяйничает здесь, на передовой, как в камерах смертников? Если бы не Старчак… Почему молчал старший лейтенант Мамчич и все офицеры училища? Расстрелять бойцов, которые сражались… А если сегодня немцы нажмут так, что вынуждены будем отойти и мы? И нас тогда поставят вот так же, отобрав оружие, где-нибудь в первой же попавшейся лощинке? Вместе с нашими командирами. Если бы промолчал Старчак…

Послышались команды:

– Получить сухари!

– Артиллеристы! Есть артиллеристы?

– Есть!

– Все, артиллеристы, включая ездовых, в распоряжение капитана Россикова!

– Рот-та! – скомандовал вышедший из строя старшина, голос его звенел, старшина ликовал. – Слушай мою команду! Взять оружие! Асеенков! Возьми троих из своего отделения и – за миномётными плитами! Ищи, где хочешь. Выполняйте! Без плит не возвращайся. Голову сыму! Сухарей не получите, пока плиты и треноги не будут лежать вот здесь! Небось, ёптать, знаете, где кинули, под какую берёзку швырнули.

13 июля 1941 года в Штеттине перед резервистами, отправлявшимися на Восточный фронт на пополнение значительно поредевших полков СС, выступил Гиммлер. Вот текст этой «программной» речи, с которой шли на Москву передовые части СС и вермахта:

«Солдаты СС! Вам прекрасно известно, что все последние годы мы, старые национал-социалисты, ведём бескомпромиссную борьбу с главными врагами Германии и немецкого народа – большевиками и коммунистами. Мы честно выполняли свой долг перед нацией, и если сегодня я могу себя в чём-то упрекнуть, то только в том, что нужно было действовать ещё более решительно и беспощадно. Я смиренно склоняю голову перед гением фюрера, перед гением исполина, которого судьба дарует нации один раз в тысячу лет. Божий перст провижу я в его непоколебимом решении упредить врага и нанести ему сокрушительный удар здесь и сейчас, ибо война с Россией – это не только противостояние двух непримиримых идеологий, это ещё и смертельная схватка двух рас. Мы бросили на чашу весов мировоззренческие ценности национал-социализма, наш мир, наш образ жизни, оплаченные драгоценной нордической кровью. Всего лишь за несколько лет мы построили наш уютный немецкий дом – общество национальной гармонии и социальной справедливости. Правда, не обошлось и без отдельных ошибок, но уже явственно вырисовываются контуры величественного здания нашей государственности, всего того, что мы с вами называем нашим любимым Отечеством. На другой чаше весов – 180-миллионный народ, чудовищная смесь рас и народностей, с непроизносимыми на человеческом языке названиями и настолько отталкивающей внешностью, что только за одно это всех их можно с чистой совестью расстрелять. Эти звери в человеческом обличии с непостижимой жестокостью вивисекторов обращаются с нашими ранеными солдатами, которые в бессознательном состоянии попадают к ним в руки, подвергая их варварским издевательствам и пыткам. Возможно, некоторые считают, что я несколько сгущаю краски, но уже очень скоро вам предстоит убедиться в справедливости моих слов своими собственными глазами. Евреи охмурили этот несчастный народ своей религией, которая называется большевизм: сегодня, говорят они, мы захватили Россию, половину Азии и часть Европы, а завтра настанет черёд Германии и того, что осталось от Европы.