Сергей Алексеев - Слово

– Помилуй! – кричат односельчане. – Денно и нощно молиться тебе будем!

Только тут Лука сообразил, что он не живой, а превратился в икону с жестяным окладом. Ни пошевелиться, ни глазом моргнуть. Проснулся Лука в поту, вскочил с лежанки, огляделся. Пусто кругом, осы на окне звенят, комары поют, сосны шумят. И есть хочется – страсть! Собаку бы с шерстью съел. В келейке же, как назло, ни корочки хлебца.

Взял он удочку и поплелся на озеро: может, карась на счастье клюнет. Нашел он червяка, наживил и только забросил – поплавок тут же в воду ушел. Потянул Лука – не идет, наоборот, к себе тянет. Ухватился он двумя руками, напрягся телом, поволок. Ох, видно, большая рыбина клюнула! Так и водит, так и режет леса воду. «Вот уж поем вдосталь!» Перекинул Лука удилище через плечо, навалился на него и выволок рыбу… Только на крючке почему-то маленькая плотвичка оказалась, с палец величиной. А тянула-то как!

Лука сдернул рыбку с крючка, вернее, крючок у нее из губы вынул, придавив плотвичку коленом к земле, и снова удочку забросил. Потом взял рыбу, подтянул к себе (пока на уху наловишь, так с голоду помрешь) и сжевал ее сырую живьем, без соли. И вдруг ощутил, как разливается по телу благость. Солнце светит, комары попискивают, тайга шумит, рыбку из озера вытащил – съел. Живи – не хочу! Живи и радуйся!

За такими мыслями и застали его старик Петрович с Иваном. Шли они уставшие, чуть друг за друга не держались, поизорвались в тайге, исхудали – одни глаза горят. За ними мерин тащился, худой, как велосипед, чуть ветром не качает. Подошли они к Луке, повалились на землю разом, отдышались.

– Рыбку удишь? – – спросил Петрович. – Клюет?

– Клюет! – сказал Лука и вырвал из воды плотвичку.

– Хорошо, – похвалил Петрович. – Когда клюет – хорошо…

– Слышь-ка, Петрович, – вдруг заговорил Лука. – Я тут сижу и думаю… Бога-то ведь нету!

– Как же нету, есть, – возразил Петрович. Лука удивленно обернулся к нему, вытаращил глаз:

– Ты ж немоляка, Петрович?

– Немоляка, – согласился тот. – У меня свой Бог, Лука Давыдыч. Мой собственный, как вон меринок. Я его слушаюсь и молюсь ему.

– А! – догадался Лука. – Я про другого Бога – про Христа. Нет его. И не было никогда.

– Ну, про это тебе Иван Николаич скажет, – Петрович кивнул на молчащего Ивана. – Скажи ему, паря, есть Бог, нету?

Иван сверкнул глазами, отвернулся.

– А что это ты, Лука, разуверился, что ли? – спросил Петрович.

Лука незаметно сунул в рот рыбешку, разжевал ее, проглотил.

– Я тебя спросить хочу, Петрович, – жалобно сказал он. – За каким хреном я ему молился? За каким хреном дерьмо из параши ел? Глаз себе выставил?.. А тут змея, гад подколодный, за руку тяпнул.

Петрович подумал, порывшись в бороде, достал сучок с клочком зеленого мха.

– Не знаю, Лука, зачем. Раз ел, значит, нужда такая была. Люди вон в космос полетели. Тоже какая-то нужда, – Петрович отбросил сучок, встал. – Ты, случаем, Леонтия этого, странника, не видал?

– Нет, – сказал Лука и выдернул очередную рыбешку. – На что он тебе?

– Надо, – уклончиво ответил Петрович и позвал Ивана с меринком. – Айдате, ребята, тут маленько осталось, доплетемся…

Лука поспешно сжевал плотвичку, вытер губы. Выждав, когда гости отойдут на приличное расстояние, он подошел к избушке и стал разводить огонь. Береста взялась сразу, полыхнула жарко, обдала черным, сладковатым дымком. Лука навалил сухих дров, подождал, когда разгорятся, и ступил в келейку. Там он поснимал иконы со стены, прихватил книгу, отданную Леонтием, вынес все на улицу и свалил в огонь. Костер сначала приутих, испустив облако дыма, но потом разгорелся, раздымился, и скоро бесцветные языки пламени тщательно вылизали краску на иконах, охватили деревяшки, объяли кожу на книжных корках, и огонь сразу посинел, поголубел – то горела медь. Лука расшевелил палкой костер, подбросил дров и, повесив котелок с водой, отправился удить рыбу.

Спрессованная столетиями бумага не хотела гореть. Обугливалась по краям, чернела и краснела, когда налетал ветерок, однако эта чернота медленно, как гангрена, двигалась все ближе и ближе к центру. Плавились меднолицые иконы, красными слезами падали в золу капли древнего металла…

– Анна с Марьей Егоровной готовили ужин на скорую руку: варили вяленую щуку, молодую картошку, резали огурцы, лук; второпях в кухонной тесноте иногда наталкивались друг на друга и, отпрянув, смеялись.

– Ой, как на пожаре, честное слово, – вздыхала Марья. – Поесть бы да спать. Рученьки-ноженьки болят, а завтра и того пуще – не поднимем…