Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

— Плюют? — спрашиваю.

— Плюют…

Гм… Удивительная вещь!

— А для чего плюют?

— Играют, — говорят. — Карт тут нету, так они — в плевки. Да пойдем, — говорит, — поглядим.

Подошли.

Гляжу (в окошко то все видно), внизу это, значит, может, саженей на пятьдесят японская батарея. Скорострельная. Да жарят так, что страсть… Бум-бум… Выстрел за выстрелом. Страсть.

Палец к орудию приложить нельзя… До того, значит…

А они это… Сейчас один:

— Твоя очередь, валяй!..

А другой свесится с подоконника, возьмет и плюнет…

И так трафит, чтобы на орудие…

И значит, ежели попал, сейчас и шлепнет… А потом зашипит.

Ш-ш-ш… Потом: шлеп…

— А ну-ка, — говорю, — братцы, дайте мне.

И только, что было приготовились (конечно, подвинулись, дали мне место, а один даже говорит: «весьма приятно»), только приготовился, гляжу — наш батарейный… Только не на японской, а на нашей стороне.

Кричит:

— По местам!

Все равно, как он сдернул меня сверху.

Так и полетел вниз кубарем… И уж, гляжу, я в землянке и уж пояс застегиваю.

И вот сейчас, хоть убей меня — ей Богу не знаю, сон ли это, или другое что…

Сорокин кончил свой рассказ.

— Расскажи, — слышатся голоса, — Сорокин, расскажи еще!!!

Сорокин молчит. Он уже устал рассказывать.

— Истинно, рай, — замечает кто-то и вздыхает — Эх-ма-хма…

Будто ему никогда, никогда не побывать в этом раю… даже и во сне.

— Сорокин, а Сорокин!

— Ну? — откликнулся Сорокин из другого угла землянки.

В землянке было темно. Сорокин только что закурил трубку. Слышно было как он раскуривал ее; трубка сопела и хрипела.

Сорокин был в шинели.

Сидел он прямо на полу, прислонившись к стенке землянки, растопырив высоко почти в уровень с грудью поднятые колени и запахнув на коленях полы шинели.

Его фигура то выступала из мрака смутно и неясно, когда табак в трубке разгорался, бросая красноватый отблеск на его колени, усы, губы, конец носа и руку, державшую трубку, то снова совсем сливалась с тьмой, когда трубка начинала примеркать, и огонек трубки затягивало черным, как уголь, налетом.

— Сорокин, расскажи…

Сорокин крякнул.

Он опять промолчал… Должно быть табак в трубке у него разгорался плохо.

Наверное, он был сырой… Вот-вот он вспыхнет ярко, как рубин, и в красноватом его отблеске сверкнет бляха на поясе Сорокина с изображенной на ней пылающей бомбой. (Пояс Сорокин снял и повесил его поперек коленки).

И сейчас же трубка опять гаснет. Фигура Сорокина отодвигается в тьму. Только пока еще чуть-чуть блестит бляха.

Опять хрипит и сопит трубка. Искры летят из неё и гаснут. Что-то клокочет в трубке, будто в чубук набралась вода.

Снова разгорается трубка, освещая опять бляху, шинель на груди и коленях округлившиеся, отдувшиеся щеки и вытаращившиеся напряженно, немигающие глаза.

Наконец, Сорокин раскурил трубку.

— Сорокин! — слышится другой голос и в другом месте землянки.

Сорокина окликнули только два раза и потом уж не тревожили его до тех пор, пока он не справился с трубкой.

Теперь в землянке заговорили.

— Раскурил?.. А? Сорокин!

Слышится, как кто-то зевнул и потянулся и затем, кажется, этот же самый, что потянулся говорит:

— У нас барин, так сейчас… Коробка у него этакая была жестяная из-под конфет. Табак там… Да… Так он, как ежели сухой табак, сейчас туда картошку… Сырую картошку… Нарежет и сейчас — в табак. Ей Богу… Петров! — окликнул он соседа.

Слышится шорох. Рассказывавший про картошку, вероятно, повернулся.

— Это ты, Петров?.. Ей Богу… Тем и спасался— картошкой.

— Тебе про сырой, а ты про сухой — говорит Петров.

— А я договорил?

Петров молчал.

— Я могу и про сырой…

Но голос у него становится тихий… Голос словно уходит в грудь. Словно сорвавшиеся с губ слова испугались, что сорвались и замялись на месте…

Однако он повторяет, откашлявшись, будто у него что-то застряло в горле:

— Могу…

И громко обращается к Сорокину.

— Сорокин!.. раскурил?

— Раскурил… Ну?.. — отрывисто говорит Сорокин.

— То-то… а то бы я…

Он кашляет в ладонь тихо и осторожно.

— Расскажи, Сорокин, — слышится еще голос.

— Погоди, — говорит Сорокин.

Хрипит и клокочет его трубка…

— Погоди…

Слышно, что говорит он, не вынимая изо рта трубки. Потом он вынимает трубку.

— Чего рассказать?

Новый голос:

— Уж давно не рассказывал, Сорокин…

— Чего?..

В землянке много народу. Только сейчас никого не видать. В землянке темно.