Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

Пальцы, видно, у него сильно горели.

Минут через двадцать он, однако, немного оправился, встал с лавки и стал ходить возле стола, опираясь рукой о край стола, сгибая ступни и колени, как расслабленные. Руки у него дрожали и подгибались.

Словно кости вышли у него из суставов.

— И за что?.. — сказал Петров.

Китаец поглядел на него и улыбнулся.

Только улыбка у него вышла, какая-то дрожащая…

Он весь вздрагивал от времени до времени нервной, мгновенной, пробегавшей по всему телу дрожью… И все тряс головой.

— Я знаю русски, — сказал он.

— Говоришь?

Он кивнул головой, остановился, опершись о стол обеими руками и заговорил, все продолжая вздрагивать и трясти головой:

— Я помог бежать одному большому русски капитан… За это мучили…

И облизнул языком губы; потом сплюнул — должно-быть, он ощутил на губах и во рту соленый вкус от крови.

Наконец он оправился совсем.

Потянулся, расправил руки и подошел к углу, где стояли ружья…

Он взял одно ружье, осторожно отодвинул затвор, вынул патрон и опять поставил ружье на место.

Затем сел к столу и достал из-за рукава нож в желтом кожаном чехле…

Ножом он разрезал пулю в патроне крест-накрест с носика до самых краев патрона… Взял потом патрон за заплечики и, в первый раз теперь взглянув на связанного корейца (до сих пор он ни разу не обращал глаз в его сторону), потряс патроном в воздухе…

Глаза его сощурились, губы растянулись в кривую улыбку, обнажив желтые неровные зубы…

Он сказал что-то корейцу, медленно сдвигая и раздвигая зубы… А губы у него при этом, казалось, застыли, плотно прилипнув к деснам, растянувшись еще больше, так что даже края десны закраснелись из-под верхней губы.

Взяв опять берданку, он положил ее к себе на колени и вложил патрон.

Берданка теперь была страшным оружием в его руках…

Пуля берданки с крестообразным разрезом на конце наносит еще более ужасные поранения, чем прославившиеся в свое время пули «дум-дум»…

— Пусть русски спит немного — сказал он Петрову — русски устал. Я буду караулить… Японцев далеко нет… Хунхуз тоже нет.

Но Петров отказался от этой услуги.

Он объяснил китайцу, что им пора домой и что корейца они тоже захватят с собой.

— Тогда и я пойду, — сказал китаец, — я буду его караулить.

Все вчетвером они вышли из фанзы.

Китаец стал сзади корейца и всю дорогу до реки шел за ним по пятам в расстоянии шага.

И ни Петров, ни Корень не видели, как в камышах он разрезал своим ножом веревку, стягивавшую руки пленника.

Он шепнул корейцу:

— Ты меньше всех издевался надо мной… Беги…

Петров и Корень в это время возились уж возле лодки.

Кореец бесшумно скользнул назад и выбрался из камышей…

Вон скалы… Вон она — свобода.

Китаец вскинул берданку… Зарокотал выстрел…

Прощай жизнь!

— Он разорвал веревку, — сказал китаец, когда к нему подбежали Корень и Петров, — моя сказал: пусть русски спит… он бежал, моя стрелял.

Кореец корчился и бился на песке… Китаец подбежал к нему и повернул грудью вверх.

Страшная кровавая рана зияла почти во всю грудь…

— Хо (По-китайски «хо» — хорошо, ловко.)… хорошая пуля…

За стеной слышался чей-то громкий шопот:

— Акимов!.. Акимов…

И через минуту опять:

— Акимов!..

Потом заскрипела кровать… Кто-то шмурыгнул рукой по стене с той стороны и зачавкал спросонья губами.

Опять заскрипела кровать, а другой голос немного испуганно произнес тоже шопотом;

— А!

Снова послышалось сонное чавканье, снова скрипнула кровать, и вслед затем Савельев услышал, как Акимов, его денщик, вскочил с кровати.

— Доложи их благородно, — заговорил все также шопотом незнакомый Савельеву голос. — Слышь, Акимов!..

— Акимов! — крикнул Савельев.

За стеной на секунду стало тихо…

И в комнате Савельева было тоже тихо. Ясно, отчетливо затикали в этой тишине карманные часы Савельева, висевшие над кроватью…

И сейчас же их тиканье слилось с слабым протяжным скрипом — дверь в комнату Савельева отворилась.

Между половинками двери просунулась круглая стриженая голова.

— Ваше благородие…

Опять скрипнула дверь… В полутьме блеснула железная, обтершаяся от времени скобка двери…

Акимов осторожно, закусив верхнюю губу, вздернув брови и наморщив лоб, протискался между половинками двери, не растворяя их больше — словно сбоку двери стоял какой-нибудь предмет — стол или шкап, мешавший распахнуть ее шире.