Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

Эти слова словно спугнули и заглушили, и залили как волной все его мысли.

Но он скоро оправился.

В первое мгновенье из глаз его даже пропала, точно уплыла назад куда-то вдаль, фигура стоявшего перед ним человека в синем длинном сюртуке с серебряными пуговицами.

Потом пуговицы опять блеснули, и худое лицо врача словно стало вдруг к нему ближе, чем он видел его перед тем…

Ясно и отчетливо прозвучали опять в его ушах слова:

— Теперь ты понимаешь, Марченко?

Эти слова, потонувшие в его душе, словно вынырнули из глубины и отдались в ушах как эхо.

Конечно, он понимает.

И он ответил:

— Так точно, ваше скородие!

— Понимаешь? — переспросил врач.

Он повторил:

— Так точно, ваше скородие!

И выкатив глаза, уставился прямо в глаза врачу.

Он стоял неподвижно, вытянувшись и прижимая руки вдоль швов на штанах.

— Час тому назад, — продолжал врач, — к нам привезли одного раненого японца. Он — офицер.

Врач вскинул на него глаза.

— Слушаю-с, — сказал Марченко.

Он уже догадался, что ему хотят поручить что-то делать с этим офицером и ставят ему на вид чин пленника.

— Мы поместили его отдельно. Сестра не спала две ночи. Перевязки пока ему долго не потребуется, но я полагаю, что он, пожалуй…

И при этом офицер, сжав руку в кулак и выставив вперед большой палец, опустил руку и потом сделал ею движение снизу-вверх по животу…

— Вчера как раз у нас был такой случай. Понимаешь?

— Так точно.

— Ты за ним последишь.

— Слушаю.

Врач повернулся в сторону и крикнул:

— Иванов!

Из палатки выскочил фельдшер.

— Проводи солдата к японцу.

Фельдшер махнул Марченко рукой и пошел прочь от палатки, на ходу вытирая руки о края своего белого фартука, который он тоже подхватил на ходу.

Марченко направился за ним.

В пустой офицерской палатке, где лежал раненый японец, горел фонарь.

Фонарь стоял прямо на полу.

Неровное пятно желтого света маячило слабо около фонаря на земле.

В углах палатки густилась тень.

Ярко белела чистая, очевидно, только что застланная, еще сохранившая следы складок полотняная простыня на походной койке.

Свет от фонаря падал прямо на простыню.

Японец лежал на койке навзничь, протянув руки вдоль тела поверх байкового серого одеяла.

Марченко, прямо как он вошел, бросилась кисть его руки, желтая, как сырой намокший песок.

Рука была неподвижна. Свет фонаря освещал ее немного сбоку вдоль, и в этом месте она была чуть-чуть посветлей…

Марченко перевел глаза на лицо японца.

Голова раненого глубоко утопала в подушке, и в тени его лицо казалось совсем коричневым, как прелое яблоко. Лоб чуть-чуть лоснился.

Гладко остриженная голова на темени будто провалилась, потому что сейчас же около лба в теменной впадине лежала тень.

Марченко видел, как тихо шевельнулись его веки и потом что-то блеснуло, как зёрнышко стекляруса, под веками и сейчас же потухло.

Марченко остановился у входа, опустил руки по швам и сказал, немного заикаясь:

— Здравия желаю, ваше благородие.

Он не привык рассуждать, глупо или умно он говорит, — он всегда говорил, что ему приходило в голову.

Лежи в палатке, вместо офицера, японский солдат, он, разумеется, заговорил бы с ним как-нибудь по-иному…

А что поймет ли его японец, или нет— в данную минуту это было для него все равно.

Но он заговорил бы с японцем непременно, потому что чувствовал, что не должен молчать… Едва он вошел в палатку и увидал японца, в голову ему опять полезли старые мысли целым ураганом…

А он не хотел этих мыслей.

И сейчас он отгонял от себя эти мысли этою своей фразой…

Как всегда, перед офицером, он вытянулся в струнку и вперил свои глаза в лицо раненого.

Он чувствовал, что делается что-то внутри его, — что-то клокочет и рвется наружу… Охватывает душу что-то непонятное, глубокое, беспредельное…

И он стоял, вытянувшись, прямо держа голову, стиснув зубы, почти затаив дыхание… Точно то чувство, которое охватило его всего в эту минуту, могло вырваться из сознания вместе с дыханием…

Вон он, этот человек, маленький, желтый, совсем непохожий на других людей.

Чем он живет, зачем живет? Откуда появился в мир? Кто его Бог?..

Он закусил губу.

Ему уже казалось, что он нашел в себе ответы на эти вопросы… Они клокочут в груди… Он теперь испытывал действительно, будто он вошел куда-то, куда он не может войти спокойно, потому что там, куда он вошел, гадко, как около ползучего гада.