Ольга Апреликова - Злое Лето

Хозяйка ж вяло сматывала на веретено серебристую паутину, что иногда выползала у нее изо рта, но больше спала и во сне разрасталась в величину: стала пышной девицей, а потом и молодой дамой. Сразу после жратвы, часок-другой в день, она была полна веселья. Тогда карета выезжала из лабиринта улиц на какую-нибудь заснеженную площадь, и Хозяйка посылала Яда за новыми париками, за пудрой или, с оловянным стаканчиком, за лакричной водкой. У ее ног всегда валялся спящий ребенок, и, когда он становился слишком маленьким, она на ходу открывала дверцу и выталкивала ногой ворох тряпья, в котором червячком шевелился младенец. В карете становилось холодно, Хозяйка укрывалась пледом и опять засыпала. Просыпалась голодной, поедала паучков, облизывалась, разглядывая Яда тусклыми глазками, называла Леденчиком, привычно пугала, что съест – и наконец останавливала карету:

– Пора поживиться!

Яд поскорее – а то правда самого сожрет – приводил ей очередного глупого ребенка с черным леденцом во рту, и они ехали дальше. Но больше не выезжали из старого города, кружили и кружили по улицам в выцветшей, ставшей коричневой и незаметной карете. Глаза чесались, их то и дело залепляла корка, он ее отчищал – гной за пару часов нарастал вновь. В серых цветах появились черные серединки. Он что, ослепнет? Ну и что…

Хозяйка от жертвы к жертве становилась лишь ненасытнее – дети превращались в младенцев за считанные часы.

– Леденцы кончаются, – спохватился Яд, на ощупь пересчитав остаток. – Красных пять, лиловых нету, черных и зеленых по три штуки.

– А простые?

– Медовых две дюжины и штук семь рябиновых.

– Ну, тебе хватит. Ешь все сам, не продавай больше. А для меня корм и посытнее найдется… Так, значит, пустим в ход сладости, – мурлыкнула Хозяйка, оглаживая себе бока и сдобные, хоть сахаром посыпай, булки груди.

Вечером она надушилась из черного флакончика и впервые покинула карету. Яд дрог всю ночь, зарывшись в завалявшиеся шубки и пальтишки. Хозяйка вернулась под утро, румяная, жаркая, в скособоченном парике, бросила Яду мужской бумажник:

– Купи себе все, что хочешь!

И завалилась спать. В бумажнике – полно ассигнаций. Отогревшись в тепле Хозяйки, Яд, посасывая зеленый леденец и мечтая купить тысячу ватрушек и пирожных, а лучше сразу кондитерскую, наконец уснул. Продрал в корке гноя щель между веками, открыл глаза: день, карета едва ползет сквозь снег, а осунувшаяся Хозяйка изучает себя в зеркальце и пудрит желтоватые виски. Черных пятен в цветах зла добавилось.

Вечером она, остановив карету в узком тупике, опять ушла на всю ночь, и на следующий вечер тоже. Дней десять карета так и стояла в тупике, и в корзине под сиденьем скапливались кошельки и бумажники. Их он в конце концов утопил в помойке, ассигнации поменял на золотые и серебряные монеты. Маясь от скуки и голода, Яд днем сонно бродил по округе, покупал и пытался есть румяные пирожки или жареные колбаски, а потом его до желчи выворачивало в какой-нибудь вонючей подворотне. Потом ел снег и ледышки, чтоб полегчало, промывал талым снегом глаза – щипало. Черные цветы разрастались. Что делать с этим – не знал. Не Хозяйке же жаловаться. Просто терпел и ждал весь день, когда вечером перед уходом Хозяйка разрешит съесть паучка.

Ночью то забывался, то от скуки тихонько звякал тяжелыми кругляшами в корзине. Пытался вспомнить, как прошел день, но память отказывала. Помнил, что каждое утро хотелось поговорить хоть с кем-нибудь, кто не Хозяйка, и поэтому он раз за разом вылезал из кареты. Но никто и взгляда не бросил, будто он уже не считался человеком. Даже продавцы колбасок смотрели только на монетки в его руках и говорили: «Приятного аппетита, юный господин!» Отражение жутко напоминало скелет. Однажды зашел в аптеку, сам не зная, что ему надо. Протянул золотую монету – аптекарь мгновенно схватил ее, а самого так же мгновенно вытолкал за двери:

– Нищим не подаем!

А и правда одежда из листьев истрепалась, висела под чужой шубенкой лоскутьями. Ноги босые, закорузлые, черные. Он нищий, да. Зубы шатаются, глаза в корке гноя, из ушей течет какая-то дрянь… Яд перестал и днем вылезать из кареты – кроме как за сосульками, которые отламывал где придется и сосал, как леденцы. Вода не давала умирать. Черные цветы в глазах, казалось, были всегда. Но вообще… Это что же, можно терпеть такое жуткое чувство одиночества – как черная пропасть – и не умирать?

Да, не умирать. Надо выжить. Память, может, и не вернется. А значит, он никогда не вернется домой. Ну и что. Жить стоит ради самой жизни. Он забывал все, он с трудом вспоминал, что было утром или вчера – ну и что. Там где-то далеко есть море, а в нем – парусники. Он хотел парусники. И солнце на белых парусах. И свободу.