Ольга Браилова - Повторить Лето

Повторить море

С самого утра в хате и на дворе была суматоха: сегодня приезжала тетя Люба, и мы, многочисленные внуки бабы Веры и деда Жоры, носились по двору и хате как угорелые. Все мои дяди и тети, включая тетю Любу, были вечно заняты на работе и появлялись на родной земле нечастыми наездами. Я же сидела в Казацке с конца мая, ни на один день не оставшись после школьных уроков в Москве.

Тете Любе в этом году исполнялось пятьдесят. Выглядела она на сорок. Она родилась в середине июля, и была традиция съезжаться всем родственникам в количестве не менее двадцати человек и несколько дней сидеть за столами, отмечая ее день рождения. Хлопот бабе Вере хватало. Лето я бегала по хозяйству, еле успевая хоть как-то высыпаться, потому что по ночам мы гуляли.

Тетя Люба была особенной – она была радостью всей нашей родни. Мы, дети, ее обожали, хотя взрослые частенько осуждали Любу за глаза, а бывало, что и в глаза. Но тетя Люба только отмахивалась. Она была боевая, азартная и авантюрная, никогда не скрывала своего мнения, а еще она знала о моей любви к Мише и хранила эту тайну. Самого Мишу этим летом в Казацке не ждали: у него были какие-то сложности с учебой, и я затолкала свою любовь максимально глубоко. Мне было пятнадцать лет, и страдать от разлуки я не собиралась.

Было напечено два захода хлеба, восемь поддонов с пирожками самой разной начинки стояло в углу кухни, огромная «гостевая» кастрюля борща на пятнадцать литров моими стараниями добулькивала на плите. Натерто ведро сырых помидоров для обязательной баклажанной закуски, выгнано десять трехлитровых бутылей горилки. Сильно истреблено поголовье домашней птицы – кур, уток и индюшек. Отдраены полы в хате, постираны ковры и частично заново положен асфальт во дворе. Дед где-то по блату закупил запасную канистру бензина и спрятал ее в гараже. Это было лучшее время в Казацке для взрослых, детей и собак. Взрослые сидели до ночи под висячей лампой на дворе за расставленными столами, отдыхая душой, дети делали что хотели и когда хотели. Каждый вечер они ложились спать, устраивая в хате полный сабантуй, но это было время, когда никому ни за что не доставалось. Подростки – я, старший брат Никита и наши друзья со всей нашей улицы – вообще не ложились спать, и нас не искали. Мы воровали себе на гульки горилку, а то и в открытую пили с дедом, который не стеснялся нас угощать втайне от бабы Веры. Собаки и коты, как наши дворовые, так и приходящие, нагло шастали между ног под столами и обжирались объедками от пуза.

Я еще возилась на кухне, отмывая плиту от убежавшего борща, а баба Вера уже без сил села на лавочку на дворе, что было редким зрелищем ввиду ее потрясающей трудовой выносливости. Дед с утра уехал на железнодорожную станцию Людмиловка за тетей Любой, и его ждали с минуты на минуту. Баба Вера начала бухтеть на него уже час назад, поминая недобрым тихим словом.

Наконец к воротам налетело с улицы наше младшее поколение и с криками: «Прыйихалы! Прыйихалы!» – бросилось их отворять. Тут же подъехал белый дедов запорожец, и дед заглушил двигатель. Распахнул дверцу, выставил, как он любил, свою единственную ногу на землю и закурил, отдыхая после поездки. Мы все бегали и кричали, целовались, обнимались, силой вытаскивали тетю Любу из машины, нападали на багажник, разгружали сумки, совали тете Любе котят, поделки и свои синяки, хватали ее за руки, за платье, за бусы, тащили в кухню, в хату, и только бабы-Верино напряженное лицо мелькало бледным пятном там и тут среди невообразимой суеты.

Баба Вера объявила отдых до конца дня и назначила торжественную вечерю на шесть часов – сбор за ужином всей родни и соседей.

Часов уже с пяти начали подходить соседи, сплошь все ближние и дальние родственники и кумовья. Женщины – в ярких, нарядных, явно неношеных платьях, сбереженных для таких вот праздников, с яркими, опять же новыми платочками на голове. Мужчины – в глаженых рубашках – знай наших! И только дети были в чем обычно бегали по Казацку. Гости приносили свою горилку (гнали водку все), мутную, в затейливых, разного вида бутылках, прозрачный, невероятно вонючий чистый самогон в трехлитровых банках, свое вино, густое, темное, сладчайшее, которые мы обожали тырить и никто не замечал, потому что вино никто не пил: пили сразу самогон и разбавленный самогон – водку. Мы, дети, выносили из хаты новехонькие комнатные стулья и расставляли их у сдвинутых вплотную друг к другу столов, накрытых разными скатертями.