Джонатан Свифт - Путешествия Гулливера. Хирурга, а потом капитана прочих кораблей

Кое-как насытившись этими кулинарными изысками, и уже осмелев, я стал подавать упорные знаки, всячески пытаясь привлечь к себе внимание и показать, что теперь мне захотелось пить. Видать, прослезившись после оценки стоимости съеденного мной, они на время удалились на совещание, и как я понял, решили, что из карликовых садовых леечек меня не напоить, после чегго, как я полагаю, скрепя сердце, но очень технически изобретательно, с потрясающей ловкостью втащили мне на брюхо, а затем толпой подкатили к моей ладони одну из самых супер-гигантских своих бочек, и страшными усилиями вышибли из неё дно. Жажда от пребывания на Солнце так вымотала и измучила меня, что я одним махом осушил всю эту бочку, огорчившись, что она вмещала не более стандартной английской полупинты. Вино по вкусу чем-то походило на бургундское, но было гораздо мягче. Затем они подкатили мне ещё одну бочку, которую я выпил тоже залпом, потому что жжада не оставляла меня, и дал им знак, чтобы добавили, но теперь у них добавки не оказалось. Я был несколько разочарован. Когда я свершал все эти незземные чудеса, человечки просто повизгивали от восторга и пританцовывали у меня на груди, как заведённые, повторяя свое излюбленное восклицание: «Гекина дегуль!» Я уже начинал подумывать, что со словарным запасом у этого народа не задалось и им приходится обходиться одними междометиями, каким в Англии обходятся самые забитые простолюдины. Потом, как я понял они попросили меня вернуть им обе бочки, упорно показывая пальчиками вниз, на землю, но прежде чем я сбросил бочки, стоявшая наверху троица своими взвизгиваниями приказала толпившимся внизу зевакам посторониться. При этом они забегали, громко крича: « Бора мивола! Бора мивола!» Когда бочки, сброшенные мной, взлетели в воздух, кругом раздался единодушный крик: « Гекина дегуль!» Признаюсь, мне всё это уже изрядно стало надоедать, и поэтому меня не раз подмывало желание схватить первых попавшихся под руку сорок или пятьдесят этих недомерков, нагло разгуливавших взад и вперед по моему животу, и шмякнуть их оземь. Но понимание того, что они пока что могут причинить мне ещё большие проблемы, чем те, которые мне увже пришлось испытать, а равно и торжественная клятва, которую они у меня поневоле истребовали, (Моя покорность должна была по моему мнению воспринята такой клятвой) на время изгнали из моей головы эти крамольные мысли. Как ни странно, в глубине души я уже считал себя связанным долгом гостеприимства с этим народцем, который не пожалел для меня ни сил, ни трудов, ни колоссальных для этих муравьёв издержек на великолепное угощение. Вместе с тем я не мог не удивиться наглости и неустрашимости этих дерзких крошек, отважившихся толпами взбираться на моё тело и прогуливаться по нему, как по Елисейским полям, не учитывая того, что одна моя рука совершенно свободна. Они явно не испытывали никакого трепета при виде такой могучей громадины, какой я несомненно им представлялся. Но видя их важные ужимки и прыжки на моём животе, я не мог не рассмеяться, стараясь при этом не сбросить их конвульсиями своего живота. Не знаю, кем они меня считали – добычей, экспонатом в музее, горой мяса, внезапно свалившейся с неба, или ещё кем-то, но выяснить этого мне так и не удалось. Но с самого начала я уже был благодарен им за то, что они не стали сразу же пытаться меня убить и не отравили, напоив вместе в вином каким-нибудь смертельным змеиным ядом. Набродившись по мне вволю, они наконец поняли, что мяса мне больше не требуется, и тогда явилась (как я понял по одежде и особо наглым манерам) особа сверх-высокого ранга, и явно от лица его императорского величества. Как зовут их микро-императора, я ещё не знал. Его превосходительство, сначала взобравшись по леснице, а потом взкарабкавшись на чулок моей правой ноги, чинно направился к моему лицу в сопровождении дюжины человек свиты. Он предъявил свои, как оказалось, верительные грамоты с королевской печатью, и приблизя эти похожие на трамвайные билеты бумажки к моим глазам, обратился с цветистой речью, которая продолжалась без малого около десяти минут, сопровождаемая размахиваьем маленьких ручек и постукиванием жезлом по моей бронзовой пуговице. Я не уловил в этой речи ни намёка на малейшие признаки гнева, но понял, что её целью является демонстрация силы, уверенности, твердости и решительности императорской власти. Он часто тыкал пальцем куда-то в пространство, как выяснилось потом, по направлению к столице, находившейся от берега на расстоянии не более полумили, куда, по распоряжению Его Величества и Государственного Совета, меня приказано было срочно доставить. Я ответил всего в нескольких словах, с каждым из них убеждаясь, что ни одно из них ими не понято, да и желания понимать у них в общем-то нет никакого, так что мне пришлось прибегнуть к языку жестов: я стал тыкать свободной рукой в другую руку (и старался делать это движение как можно выше, осторожно пронеся руку над головой его превосходительства, опасаясь задеть его и снести его свиту), потом в голову и живот, пытаясь дать им понять, что меня лучше поскорее освободить.