Робин Каэри - Купидон на вишне. Большой переполох в Лувре

***

Стайка девушек собралась в тесный кружок возле окна, наблюдая за кем-то во дворе и что-то бурно обсуждая. Ни одна из них не заметила, когда дверь в комнату бесшумно отворилась перед мадам де Ланнуа.

Войдя в комнату, герцогиня подошла к станку с пяльцами одной из юных мастериц. Склонившись над отложенным второпях вышиванием, почтенная дама присмотрелась к рисунку. Её строгое лицо с сеточкой тонких морщинок в уголках глаз чуть посветлело при виде цветка, вышитого золотистыми нитками, который формой лепестков напоминал королевскую лилию. Поправив иголку, чтобы она ненароком не выскользнула на пол, мадам де Ланнуа отошла от станка и негромко покашляла в ладонь.

Тут же послышался испуганный взвизг, и юные барышни, все как одна развернулись спиной к окну. Они поспешно выстроились в нестройную шеренгу и дружно присели перед герцогиней в почтительном реверансе.

– Мадемуазели! Я рада, что вы с таким прилежанием проводите свободное время, дарованное вам. И, как я вижу, за полезными занятиями, – мадам де Ланнуа говорила так спокойно и без тени упрёка, словно и не заметила, чем на самом деле были заняты воспитанницы Анны Австрийской.

– Мадам! – нестройным хором ответили девушки и ещё раз присели в реверансе, с любопытством поглядывая в строгое лицо первой статс-дамы.

– Мадемуазель Манчини! – стоило герцогине назвать это имя, и тут же откликнулись сразу несколько девушек, черноволосых и смуглолицых, с очаровательными улыбками и блестящими миндалевидными чёрными глазами.

– Мадемуазель Олимпия Манчини! – уточнила мадам де Ланнуа после того, как убедилась, что внимание всех девушек было вновь обращено к ней. – Готовы ли вы принять гонца с поручением от его величества? Я понимаю, что время приёмов строго регламентировано. Но, – тут в уголках её глаз дрогнули морщинки, а на губах мелькнула улыбка, – уж очень настойчивый гонец. Он принёс письмо от короля, адресованное лично вам.

– Если мне будет позволено, мадам, – одна из сестёр, та самая Олимпия Манчини, присела в почтительном реверансе, низко наклонив лицо, чтобы скрыть от всех счастливую улыбку и победный огонёк, блеснувший в её чёрных глазах.

– Будет, – коротко ответила герцогиня и обратила строгий взгляд на перешептывающихся между собой девушек. – А разве у вас нет занятий более важных, чем хихикать за спиной у подруги, сударыни? За работу! Немедленно вернитесь к вашим занятиям.

Все девушки, кроме Олимпии Манчини, вспорхнули, словно стайка потревоженных птиц, и с весёлым щебетом разлетелись в разные стороны, чтобы занять каждая своё место.

Мадам де Ланнуа отошла к двери и приоткрыла узкую щёлку ровно настолько, чтобы только выглянуть в приёмную. Она сделала знак кому-то в приёмной, и пока этот человек шёл к ней, вытянувшиеся от любопытства лица воспитанниц королевы были обращены к двери. Живое девичье воображение рисовало в мыслях каждой из них образ пылкого и непременно красивого молодого человека, явившегося в роли королевского гонца. Причём образы, которые нафантазировали себе некоторые из девушек, были очень даже близки к действительности и были подозрительно похожи на некоторых молодых дворян из свиты Людовика.

– Франсуа д’Аленкур маркиз де Виллеруа! Прошу любить и жаловать! – торжественно объявила герцогиня.

Не без веселья в зорких глазах она наблюдала за тем, как возбуждение сменилось лёгким облачком разочарования на удивленных лицах юных барышень. Исключением оказалась лишь одна из них. Мадемуазель Олимпию Манчини, видимо, интересовала вовсе не личность гонца, а послание, которое Людовик передал с ним.

– И доброе утро, сударыни! – громко заявил о своём приходе маленький маркиз и ловко, как настоящий придворный щёголь, отвесил поклон, обращаясь одновременно ко всем.

– Сударь, мне сказали, что у вас имеется письмо для меня. Это так? – заговорила с ним Олимпия, стараясь не обращать внимания на тихий смех у себя за спиной.

– Да, мадемуазель! – старательно играя свою роль, ответил де Виллеруа и, щёлкнув каблучком об пол, протянул ей в руки письмо, на котором виднелись большая печать и размашистая подпись самого Людовика.

При виде знакомой печати, которая на этот раз красовалась вовсе не на официальном документе из тех, что Олимпия привыкла видеть в кабинете у своего дядюшки кардинала Мазарини, её щеки и даже шея залились ярким румянцем. Она сломала печать и нетерпеливо развернула лист плотной гербовой бумаги, сверху донизу исписанный ровным почерком, испещрённым красивыми завитками и виньетками. Было видно, что к этому письму Людовик приложил максимум стараний и записывал его вовсе не наспех, как прочие записки.