Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

Ноги волхва мягко ступали по дороге, посох глухо ударял в землю. Мальчишечьи голоса, вернее один голос – Ошая звенел впереди, в ветвях пели птицы, летний ветерок игриво шуршал зеленью листьев и трав.

Тропинка довела их до бола. Местные свое селище никак не величали, бол он и есть бол. Но окрестный люд прозвал его Медведецевым, после зимней кареводы, случившейся на охоте. По левую руку от селения были поля, уже который год кормившие людей. Сразу за полями, на вершине, окруженного оврагами холма, вырастал частокол, он был не сильно высоким, а так от лесного зверья, всего-то в человеческий рост. Ворота были открыты и шагавший Кондый нахмурился от такой небрежности. Негоже оставлять бол без присмотра. Хоть времена нынче и тихие, но мало ли чего… Надо будет при случае Куяну попенять. Селение, окруженное частоколом, по местным меркам было не таким уж и маленьким. Полная дюжина дворов вместе с хозяйственными навесами, где в загонах находилась скотина, вольготно раскинулось на плоской вершине невысокого пологого холма. Арвуй обвел взглядом все городище и заметил, что старых землянок, которые строили пришедшие на это место предки ныне живущих людей, все меньше и меньше. Две или три осталось… А двускатные срубы, выраставшие им на смену, тянулись островерхими крышами к небу. «Растут избы, растет селище и племя растет, – подумал суро , – а это благо!» Между домами копошилась мелкая живность. Кое-где было слышно кудахтанье кур. Все дома открытыми проемами входов смотрели в сторону полдня и каждый строился, где хотел, однако почти в самой середине поселения виднелась широкая хорошо утоптанная площадь. В знойном воздухе висела тишина.

– Эй, дети! – окликнул Кондый мальчишек, так и не отправившихся на реку, – Ошай, кто в селении для догляду оставлен, пока мужики, да бабы в лесу?

Светлоголовый Ошай, обернулся, откликнулся, пряча голубые глаза от солнечного света за льняной чёлкой:

– Да, мудрый суро, все нынче там, кто в лесу, кто на полях, да огородах. А тут, осталися только старик Балбер, да бабка Курашка! Вона, у колодца сидят, мен мерекают.

Кондый Балбера и Курашу помнил молодыми и стройными, еще в те времена, когда прожитые годы и тяжелый труд не пригнули их плечи к земле. Ой, давно это было, тогда бол двора на три меньше был и все жители с интересом наблюдали ухаживания молодого и ловкого рыбака Балбера за красивой, но злоязыкой и склочной Курашей. «Да, сердцу не прикажешь,» – вздохнул Кондый. И подошел к парочке стариков.

– Ёлусь, мерен! Уважаемый Балбер и достойная Кураша! Как живете-можете, по

добру ли, по-здорову?

Старики приосанились от уважительных слов, переглянулись и даже немного спрямили согнутые спины. Балбер открыл было рот, чтоб с должным уважением ответить арвую, но его перебила бабка Курашка, которая с годами так и не растеряла звонкость и силу своего голоса:

– Ой, не спрашивай, уважаемый суро, года-то они не семечки… Было времечко, ела я семечко; а теперь поела бы и лузги, да боюся мужа-брюзги.

– Как была ты, Кураша, острой на язык, так и осталась, – заворчал Балбер, тряся бородой, – из тех семечек и полынь вырастает, да горькой бывает. – Не остался в долгу старик, вздохнул и продолжил, – Маюсь я с тобой Курашиха всю жизнь! Как же мне по молодым летам глаза застила твоя краса, что не услышал твоего колючего слова, так и живу с тех пор, глохну от тебя по два на пять раз на дню! – Старик ворчал, но в его выцветших от старости глазах по-прежнему светилась любовь, с которой он смотрел на свою жену…

Старуха недовольно поджала губы, хотела снова ответить, но старый рыбак оборвал ее:

– Цыть, язва старая! Мужчины говорят! – и, тяжело опираясь на посох, привстал с бревна. —

Ты, Кондый, чего пришел-то? Просто так ведь не приходишь. Случилось чего иль нет? – задрал пегую бороду Балбер, внимательно вглядываясь в глаза волхва, спрятанные под густыми бровями.

– Уважаемый Балбер, ничего страшного не случилось, все идет своим чередом. Скажи, что говорят в веси про Ольму-калеку? Слыхал-то немало, небось. Чего говорят-поговаривают о том?

Опираясь на клюку, Балбер посмотрел в сторону реки и поведал:

– Да, чего говорят-то? Разное говорят… Но все больше жалеют его, Ольму-то, не то что той зимой, когда, ну это, сразу после охоты-то… Хотели того, к Кулме спровадить, ну, околел чтоб… А нынче, ну, ясно дело, нынче лето удалось, еды вдоволь и лишнего куска не жалко. Носят люди, коли мимо ходят. А кто и нарочно ходит, мамка его, вот тоже бегает… Только Томша, вертёха ужо с другим милуется. Тьфу…