Array Гарри Т. Ньютон - Экранизации не подлежит

Под первые одинокие в вечернем воздухе звуки колокола на башне близлежащей церкви Григоричу постепенно становилось тоскливо. Сейчас он как никогда явно убедился в собственной невезучести.

– Господи, – глубоко вздохнул он, прислонясь лбом к коленкам жены. – Чем же я заслужил?

– Что заслужил? – удивленно спросила Рита, перестав жевать.

Григорич поцеловал пальцы на руке жены, что еще смолоду приводило ту в трепет и даже сейчас вызвало легкую поволоку фиолетовых глаз Риты, и с грустью ответил:

– Тебя, моя лапа. Только тебя.

Рита обняла голову мужа и склонившись, поцеловала ее. Колокол стал звонить чаще. Не сговариваясь, Рита с Григоричем встрепенулись и под действием незримой силы, мощным потоком тепла подталкивающей их, двинулись к ажурным воротам церкви.

В лавке они купили свечек и тихонько вошли в среднюю часть храма, где проходило обычное богослужение, во время которого священник призывал верующих молиться, прощать и мириться со всеми, «как повелевал Господь». Поддавшись умиротворяющему тону батюшки и сладкогласью церковного хора Григорич с Ритой немного успокоились и затерялись среди людей. Пока Рита заказывала молебен за здравие одним и за упокой недавно умершей маме, Григорич прошел мимо великолепно сверкающего красным золотом иконостаса и направился к высокой иконе Спасителя. Подойдя к поликандилу, Григорич перекрестился, зажег свечку от лампадки и молча уставился на скульптурную фигуру Иисуса на кресте. Он редко посещал церковь, поэтому робко косился на окружающих, не зная, как правильно держаться и что делать, чтобы не опозориться. Вскоре выяснилось, что переживал Григорич зря, ибо никто ни на кого не обращал внимания: будто все телесное, наносное, все мундирное и лицемерное люди оставили за дверями церкви, а здесь блуждали легковесные неземные души – убогие, беззащитные, не стеснявшиеся признаться в этом, о чем-то плакавшие и чего-то жадно просившие.

Чужие слезы поражали Григорича, и поначалу он с сомнением верил в их искренность, считая плач лишь обязательным ритуалом во время пребывания в храме. Однако вскоре, сколько бы ни крепился, как бы скептически ни ухмылялся и ни пытался рационально оценивать окружающую обстановку, но и сам постепенно стал погружаться в общую эйфорию страданий. У него запершило в горле, засопел нос, и слезы непроизвольно увлажнили глаза. Григоричу захотелось произнести молитву, и он начал было беззвучно шептать: «Отче наш! Иже еси на небесах. Да святится имя Твое. Да прийдет Царствие Твое. Да будет Воля Твоя…», как неожиданно запнулся, потому что забыл продолжение и вспомнил лишь окончание: «и ныне, и присно, и во веки веков». Смущенный и раздосадованный, он кусал губы, и испуганно озираясь по сторонам, беззвучно по кругу – две первых и две последних строки – шептал куски молитвы, еще надеясь вспомнить весь текст. Григоричу стало крайне обидно за свою короткую память, но безумно захотелось чуда. Ему казалось, будто каждое слово, обращенное к иконе, уходит в незримые высшие сферы и уже там творится некое волшебство в ответ именно на его мольбы. Ах, как он, – чувствовавший непреодолимую усталость, зевающий и сглатывающий стекающие по щекам слезы, – мечтал увидеть настоящее диво. Но слова! Где найти их – правильные, необидные и метко попадающие в уши Богу?

И пока его Рита склонилась у иконы Божьей Матери и просила мира и согласия в семье, Григорич еле удерживался на ногах, ощущая давящую тяжесть от возникшего вдруг осознания собственной вины. Не в состоянии уразуметь, в чем именно она состояла, он поразился и другому факту: в эту секунду Григорич захотел вообще быть виноватым. Во всем. Почти не задумываясь, он готов был принять на себя роль Иуды и признать за собой грехи всех людей, и что он один виновен в бедах, войнах и болезнях, именно он – их источник. Неожиданно память неудержимым потоком стала выплескивать наружу обрывки давно угасших эпизодов жизни. В груди запекло, а по телу стал разливаться удушающий жар. Григорич инстинктивно сжал ладонями губы и зажмурился из-за боязни, что сейчас выкрикнет обо всем: и как он натравил кота на хомячка маленькой сестренки, и как воровал доллары у матери, и как струсил, оставив друга одного перед хулиганами и многое-многое другое: кого обижал и кого предавал.

Перед глазами промелькнула жизнь, и от этой кинодрамы стало жутко на душе, во рту чувствовался привкус горечи, а глаза вновь остекленели от предательски нахлынувших слез. Добивающим его рассудок стало понимание, что все его неудачи в жизни именно из-за мерзости характера, из-за обид, которые он наносил людям – этим детям Божьим, за которых Господь теперь безжалостно ему мстит. Более же всего тяготило Григорича то, что вместе с ним вынужден страдать совсем невинный и самый дорогой для него человек – Рита. Григорич застонал и задыхаясь, ринулся через весь зал на выход. Хотелось бежать: от людей, представлявшихся ему здесь масками грешников, а за дверями – жестокими убийцами, от икон, которые с упреком судей взирали на него и от самого духа церкви, от которого он уже не чувствовал недавнего спокойствия. Все вокруг обернулось против него, все обвиняло его, все желало скорейшего возмездия над ним. Иконы, люди, иконы, люди – в золотом вихре все закружилось в голове и перед глазами Григорича.