Array Гарри Т. Ньютон - Экранизации не подлежит

Далее сделаем глубокий вздох и добавим ложку дегтя, ибо жили влюбленные не одни. В одной комнатке ютились наши романтики, летавшие на крыльях любви, другую же занимала довольно приземленная семейка Быдло́вичей. Она состояла из дочери Риты от первого брака – хамоватой мужланки Маши с вечно недовольным лицом, ее раздутого жиром и пустым самомнением мужа-таксиста Вована, которого Григорич иронично называл на французский манер: chauffeur 1 1 шофер (фр.) или Митрофанушка и двух их дочурок: восьмилетней оторвы Киры, и пятилетней плаксы Ирочки. Посещавшие тесную двушку гости, тем не менее, всегда завидовали хозяевам: «Ах, как же весело вам вместе живется!»

Да-да, весело, если бы не полная несовместимость характеров и жизненных принципов на классовом уровне. Позволю себе отправить читателя чуточку назад, в предысторию, и расскажу о типажах и реальных «веселых» условиях, в которых жили обе семьи. Свою дочку Машу мама Рита излишне баловала и нежила с самого детства, из которого та, ни в чем не знавшая отказов в семье, вынесла единственный вывод, ставший ГОСТом: «Мне все должны». Думали: с годами перерастет, поумнеет, научится ладить с людьми – увы, не научилась. Ведь чтобы чему-то учиться, надо прежде понимать, что без этого знания никак не обойтись в жизни. Маша еще как обходилась. С лицом, заранее пропитанным претензиями и поджатой нижней губой, она уже к двадцати годам стала относиться к людям исключительно потребительски. Если Маше что-нибудь было нужно, ей не составляло труда оклеветать одного, чтобы получить подпись, документ, а то и деньги от другого, или прикинуться бедной сироткой, поведав о тяжкой жизни без папы с больной мамой. Взрослые дяденьки, слабенькие на передок, жалели девочку, горячо ее опекали и рассчитывали не только заменить Маше отца, но стать еще ближе – на расстоянии порывистого дыхания. Когда же ретивые старперы оказывались больше не нужными – они тут же получали от ворот поворот.

На работе с ядовитой сплетницей, ссорившей даже лучших друзей, старались лишний раз не связываться: «Не трогай гэ – не будет штыну». Если же собирались после работы всем отделом ехать в боулинг или на каток, никогда не приглашали Машу. Однажды девушку довело до слез, когда ее не поздравили на работе с днем рождения. Но выплакивая обиду, не понявшая истинных причин бойкота, Маша не избавилась от желчи, которой в самых ярких красках поделилась по телефону с мамой. После сочной тирады дочери о враждебности со стороны сотрудников, воинственно настроенной мамаше пришлось приехать на работу к Маше с единственной целью: защитить дочь от монстров. Возвращалась та с ощущением морально униженной родительницы, пришедшей со школьного собрания, где узнала горькую реальность о дочке-двоечнице. Шло время, но ни в одном другом коллективе, куда пристраивала Машу мама, та надолго не уживалась. Все происходило по обычной схеме: перессорившись со всеми, дочь жаловалась Рите, та приезжала и выслушивала от начальника вежливую просьбу забрать от них бессовестную фурию.

На недоуменные вопросы Григорича, почему Маша такая неуживчивая, Рита вздыхала, пеняя на дурные саратовские корни, доставшиеся дочери от ее покойного отца. Убежденная в том, что какая никакая, но она же – единственная дочь и ничего тут не поделаешь, Рита продолжала защищать Машу перед всем миром, что бы та ни вытворяла. А творить и творить довольно активно Маша начала сразу же с появлением в их доме Григорича. Поначалу она пыталась заставить и его подчиняться своим капризным хотелкам и даже высказалась матери, почему бы ее мужу не давать Маше денег, ведь он как бы ее отчим. Рита настораживалась, но молчала. Когда же Маша, не различавшая берегов, если попахивало легкими деньгами, задавала тот же вопрос Григоричу, то мгновенно получала неожиданный для себя ироничный ответ с усмешкой: «Деточка, а ты заработай. Убери на кухне бардак – получишь пятак. Уберешь кроватку – получишь десятку». Так нагло указывать Маше на ее слабые места, считавшиеся нормой, никто себе не позволял. Но, несмотря на собственную неуверенность по жизни Григорич, тем не менее, не терпел наглых девочек. «На мне где сядешь, там слезешь» – приговаривал он, провожая взглядом очередную обиженную хамочку, выходившую из комнаты с обиженной физиономией и оттопыренным задом. Григоричу часто пеняли:

– Как можно так грубо обращаться с женщинами!

На что тот мягко отвечал:

– О, что вы! С женщинами я сама деликатность. У меня даже есть список тех, кому я посвящал поэмы и еще больший – тех, кто выплакивал длинные ароматные письма лично мне.