В Слесарев - Геймекер

Этот жест показал обоим, что на свете есть вопросы, по которым они никогда не придут к единому мнению и, стало быть, обсуждать которые не имело смысла.

– Начнем, – Макото негромко хлопнул в ладоши.

Тотчас же внутренняя створка комнаты, открылась. Встав на колени, в него вошла Атсуко. Теперь она была в бледно-желтом кимоно расшитом крупными голубыми цветами. Талию опоясывал широкий темно-синий пояс – оби с изображением бабочек, который на ее спине складывался во что-то вроде подушки.

Ее лицо было густо набелено, губы подведены яркой помадой, в форме сердечка. Волосы, собранные на японский манер, были украшены черепаховыми заколками. Мюллер поразился этому преображению, казалось, затронувшему не только внешность, но и саму сущность девушки. Еще удивительней показалось то, как быстро она сумела переодеться, сменить образ, прическу и макияж.

В руках Атсуко держала какой-то инструмент, похожий на мандолину, отличавшийся круто изогнутой назад головкой грифа. Приторно улыбаясь, она запела песню. Мюллер не был любителем музыки, однако даже для его нетребовательного уха ее исполнение показалось пыткой. Мелодия была непривычна, звуки диссонировали, а голос певицы напоминал крики дерущихся кошек. Вместе с тем, было очевидно, что все это не следствие неумения или отсутствия таланта. Напротив, в ее движениях и аккордах чувствовалась большая уверенность и выучка.

Когда, наконец, песня закончилась, Макото, поблагодарил ее едва заметным кивком головы, а Мюллер, в надежде, что концерт закончился, счел приличествующим сделать несколько негромких хлопков в ладоши.

К счастью, Атсуко отложила инструмент в сторону. Присев на колени, и издав звук, похожий на чириканье птицы, девушка принялась готовить напиток и разливать его в крохотные чашечки.

– Мадам гейша? – Спросил Мюллер. – Никогда их не видел!

– Не совсем, – Макото поморщился, – Атсуко происходит из старого самурайского рода, не менее древнего, чем мой собственный. Если опуститься до вашего понимания, можно сказать, что она, скорее, самурай.

– Не знал, что самураем может быть женщина.

– В самурайских рода́х все женщины самураи.

– Она что же может сражаться на мечах?

– И на мечах тоже. Хотя сражения это лишь малая часть обязанностей самурая.

– Правда? Что же она еще может делать?

– Многое, – произнес дайнагон, желая прекратить неуместные вопросы майора. – Если ее господин «попросит» ее убить ее собственных родителей, ребенка или мужа (считая, например, что они отвлекают ее от обязанностей, или препятствуют заключению нового брака, который был бы ему чем-то полезен), она должна сделать это без колебаний, стараясь выражением лица не отвлекать хозяина от дел или размышлений.

От этих слов Ватанабэ Мюллера передернуло. Не то чтобы он поверил японцу, однако то, с какой невозмутимостью говорил Макото, произвело на него такое впечатление, что он так и не смог собраться с духом, чтобы уточнить – правильно ли он его понял.

В комнате повисла тишина. Именно она соответствовала моменту церемонии. Слышалось лишь позвякивание чашек, чайника и бормотание переливаемого кипятка. Молчание продолжалось довольно долго. По выражению лица дайнагона, которое приобрело слегка возвышенное выражение, майор понял, что именно они – эти звуки составляют едва ли не главный предмет церемонии.

Наконец, напиток был приготовлен. Мюллер поднял чашечку, подул, чтобы остудить, и проглотил то, что было налито в один–два глотка, удивляясь, тому, что результат столь продолжительной и кропотливой деятельности оказался столь скромным.

Чай был неплох. Примерно как в их офицерской столовой.

Майор непроизвольно рассмеялся, вовсе не желая обидеть собеседника. Впрочем, тот и не думал обижаться.

Однако обоим, стало ясно, что продолжать церемонию не имело смысла.

Макото кивнул девушке. Та, со специфической японской грацией (не менее странной, чем японская музыка), поднялась с колен, открыла одну из стенных ниш и достала оттуда тонкую фарфоровую бутылочку и разлила ее содержимое в крохотные чашечки.

Мюллер еще раз рассмеялся и, не притрагиваясь к крохотульке, забрал у нее бутылку. Оставшегося в ней напитка было как раз на одну нормальную порцию. Он выпил ее из горла́, не разливая.

Специфическая водка крепко отдавала сивухой, но это не имело значения для Мюллера. Несмотря на отвратительное качество напитка, почти сразу же боль в его пояснице прошла, а окружающийся мир стал окрашиваться в краски, вполне приемлемые для жизни.