Михаил Найдич - Высшая мера

Старик прилег на траву и укрылся пиджаком. После бессонной и полной тревог ночи хотелось спать, но Никифор знал, что уснуть не сможет… А получилось все неплохо, ей-богу неплохо! Когда они с внуком добежали до телеги, Петро был наготове и, едва уселись, хлестнул лошадь. Выстрелы караульного подняли тревогу лишь тогда, когда беглецы были далеко от хутора. Ищи-свищи теперь!

Разноголосый, приглушенный расстоянием шум заставил деда повернуть голову к дороге. Там, в желтоватом облаке пыли, что-то двигалось. «Обоз какой-то, что ли? А вдруг снова гайдамаки?» Встреча с бандитами никак не входила в расчеты Никифора, и он, слегка поднявшись, из-за кустов наблюдал за движением.

Повозки свернули с дороги — к Ингулу приблизились. И только тут беспокойство оставило деда, он даже чуть улыбнулся:

— Елки-палки, так это же цыгане!..

Цыгане расположились вдоль реки. Их серые, старые шатры раскинулись на сотню метров. Солнце начинало припекать. Невообразимый гам стоял над Ингулом, над слегка ожившей рекой. Однако никто не купался. Более того, когда босоногая и грязная детвора бросилась к воде, старая цыганка перегородила им дорогу и стала размахивать клюкой:

— Не лезь, говорю! Как войдешь в речку, так тебя черт схватит. Черти чистых ой как любят!

Дети нерешительно остановились и во все глаза глядели на Славку и Петьку. Те купались, и черти их почему-то не забирали.

«Ох и народ!» — улыбался Никифор и, как бы продолжая свои недавние мысли, думал: «Вот кто вольно по земле ходит! Белые чи красные — им хоть бы что. А ребятишек жаль, ребятне сейчас искупаться, побултыхаться хочется. Зря им препятствуют».

Славка и Петька вылезли из реки и, как по команде, стали скакать, пританцовывать на одной ноге, вытряхивая из ушей воду. Потом уселись рядом с дедом на бугорке. Было тепло; мальчишки, уткнувшись носами в пиджак деда, расстеленный на траве, подставляли солнцу свои спины.

Стали подходить цыгане, по одному, по два. Мужчины просили закурить, женщины — поесть чего-нибудь. А взамен они предлагали погадать на картах или без карт.

Никифор отрицательно качал головой: дескать, не требуется. И курева нет.

Молодая цыганка подошла и хотела заговорить. Но ее догнал смуглый, высокий юноша, одетый в грязно-белую сорочку и шаровары, заправленные в высокие болотные сапоги.

— Настасья, — сказал он, — покажи монету.

— Отстань, не покажу, — упрямо встряхнула она головой.

— Покажи, — уныло просил цыган.

— Ладно, смотри! — и она разжала кулак. На ладони блеснул золотой кружок.

У парня глаза загорелись:

— Дай на зуб попробую. Слышь, Настасья!

— На зуб, говоришь? А у меня разве своих зубов нет? — И она звонко рассмеялась, выставляя напоказ белые красивые зубы.

Парень от злости крякнул и повернулся.

— Пойду скажу барону, что ты золото прячешь.

— Иди, иди, доносчик! — бросила она вслед.

Потом села возле деда и минуту молчала, подперев руками щеки.

— Что? — посочувствовал Никифор. — Обижают тебя?

— Пусть попробуют! — гордо ответила Настасья.

Она сняла косынку, поправила косы и добавила:

— Мне эту золотую пятерку за письмо дали.

— За какое письмо? — не понял Никифор.

Но цыганка круто повернула разговор и, не отвечая, сама посыпала вопросы:

— А вы, дорогие люди, куда путь держите? Не в город?

Дед хотел уже утвердительно кивнуть головой, но внезапно решил не открывать всего, соблюдать осторожность. Он сказал, что пробирается с внуками на хутор.

Настасья внимательно поглядела на него:

— На хуторе атаман Буряк.

— Да ну! — дед изобразил радость. — Цэ добре, добре.

— Никак, знакомый?

— Еще бы, — подтвердил дед. — В последний раз у меня с ним разговор был та-акой интересный!

И тогда цыганка достала из-за пазухи смятый конверт и, торопясь, заговорила:

— Понимаешь, мил человек, у меня к Буряку письмо имеется. От его любимой. Да только мы сейчас не к хутору пойдем, а к Бугу. Не хочется мне от табора откалываться… Может, передашь письмецо?

— Почему ж не передать! — бодро бросил дед. — Сделаю все: и передам, и на словах перескажу. А кто она, эта любимая?

— Красавица молодая и, видать, добрая: мне золотой подала. А больше ничего про нее не знаю, не спрашивай.

И, отдавая письмо, еще раз напомнила:

— Лично Буряку передашь, в руки.

…Запылил, зашумел табор; скрип колес и лошадиное ржание заглушили чью-то унылую песню. «Ни гитары у них, ни бубна… тоже, видать, от войны не сладко», — думал теперь старик. А Славка с Петькой шли за повозками, провожая их к дороге.