Василий Стенькин - В осажденном городе

— Нет, Ким, без колхозов нельзя! Кто должен кормить хлебом рабочий класс? Кулак, что ли? Он накормит обрезом из-за угла. Конечно, сейчас мужику очень трудно расстаться с хозяйством, нажитым потом и кровью…

Прошин говорил о том, что новая экономическая политика зародила и укрепила в толще крестьянства, особенно его зажиточной части, идею безграничного личного обогащения. Вместе с идеей появились ее носители и защитники.

Бедняки дружно выступали за то, чтобы отобрать машины, скот у богачей и справедливо распределить богатство между крестьянскими дворами, наивно веря в несбыточное равенство и отвергая неизбежность нового классового расслоения. В этих настроениях, вероятно, проявилась извечная патриархальная мечта крестьянина о праведной жизни.

— Нет, Ким, без коллективизации деревня не пришла бы к праведной жизни, она снова раскололась бы на классы богачей и бедняков, угнетателей и угнетенных… Новое поколение, наверное, упрекнет нас во многих ошибках и перегибах. Это неизбежно: у наших детей и внуков будет своя логика, свои взгляды на жизнь, расчеты; они будут грамотнее и, должно быть, умнее нас.

— Да, нелегко все это сразу уразуметь, — сказал Сплюхин, вздыхая.

— Надо учиться, Ким. Ох как я чувствую нехватку образования. Помню первую учительницу, Ириной Михайловной звали. Она говорила: «Ты, Вася, способный мальчик, учись. Где бы ни был, как бы ни сложилась твоя жизнь, учись…» И вот теперь я часто вспоминаю ее слова и стараюсь пополнять свои знания.

— Это хорошо, Василий Степанович, только когда же учиться-то, а кто будет работать? — Сплюхин помолчал и, должно быть вспомнив о незаконченной беседе с Прошиным, спросил: — Василий Степанович, я не дал вам досказать, как вы воевали?

— Ну как? — не сразу отозвался Прошин. — Воевал недолго, был контужен. — Он сорвал цветок земляники и понюхал его. — Случилось это в Белоруссии, наш полк бросили против белополяков. Несколько дней мы успешно наступали. Правда, были и потери, но без них на войне не обходится… Ну поехали, — неожиданно оборвал Прошин.

Когда поднялись на пригорок и вдали показалось село, раскинувшееся на солнечном косогоре, Сплюхин спросил:

— Василий Степанович, вы знаете историю Грачевки, откуда родом Орлов?

— Нет.

— О, это интересная история! Хотите, расскажу?

— Расскажи.

Сплюхин прокашлялся, похлопал вожжами гнедого по массивному крупу. Мерин пробежал метров пятьдесят и опять перешел на привычный размеренный шаг, энергично хлестал себя хвостом по бокам, отгоняя липнувших слепней.

— Но, дьявол! — прикрикнул участковый. — Так вот, Грачевка — это самое разбойное село в нашем районе, — начал он, по-видимому убедившись, что большей скорости от гнедого не добиться. — Жители села почти поголовно занимаются спекуляцией. Сеют подсолнухи и продают семечки в Москве и других городах. С незапамятных времен повелось — если увели лошадь, ищи следы в Грачевке: все воры и конокрады рождались и произрастали там. Тот же Орлов еще до революции убил человека. Пришел с заказом к пожилому сапожнику, не договорились о цене, Орлов сапожной лапкой размозжил старику голову и скрылся из села.

Революцию грачевцы встретили в штыки. В восемнадцатом году на сельском сходе объявили село «независимой республикой». Главари грабили население, пьянствовали. Чтобы прекратить бесчинства, был вызван красногвардейский отряд из Пензы. В общем, «грачевское правительство» просуществовало сорок дней, и его главу, некоего Папшева, стали называть «сорокадневным царем». Орлов в контрреволюционном перевороте вроде бы не участвовал, но в разгуле и пьяных оргиях был рядом с Папшевым и его дружками…

— Но, шайтан, вовсе изленился! — Сплюхин подергал вожжи, почмокал губами и продолжал: — И сейчас Орлов может в Грачевке войти в любой дом, там его не выдадут, потому как считают своим защитником и спасителем. Самый низкий процент коллективизации в этом селе.

— Знаю, секретарь райкома говорил. — О событиях в Грачевке Прошин знал, но не стал прерывать Сплюхина, надеясь услышать новые, неизвестные ему подробности.

Во время похорон Головачевой на чужом чердаке, словно затравленный волк, бесился от злости виновник этой смерти. «Не народ, а скоты! — шипел Орлов со злобой. — Ее, суку, надо за ноги да в помойную яму, а они — почести…»

Ночью, когда стихли в деревне голоса, Орлов спустился с чердака и, по-воровски озираясь, огородами пробрался в свой двор. Банная дверь была приперта вилами, это означало, что можно идти, не опасаясь засады. Так он договорился с женой.