И. Пименов - Мир приключений, 1928 № 08

А голова вовсе здесь, вон она на колышке висит! Видно отрубил, я ее тогда и с собой сюда принес.

А кубра-то эту я нечаянно нашел, хотел врезать котел в землю, соскочила теша [41] Топорик для колки дров. ) с рукоятки ударил я рукояткой о выступ, чтобы покрепче надеть, а выступ подался — потянул к себе, а он эту дыру и открыл. Тут только вот эти глиняные сундучки для костей мертвых лежали, а больше ничего не было. Ковры это я из другого места принес.

Старик резко перешел на узбекский язык:

— Ешь, таксырь, дыню, она сладкая. Не хочешь? тогда возьми еще шарик, последний.

Я отнекивался, но старик с сердитой настойчивостью уговорил меня взять его. Я взял и поморщился; он не был сладким, как предыдущие.

— Теперь спи, таксырь. Завтра я тебя рано разбужу. Нога твоя пройдет и ты поедешь куда тебе нужно. Только ты все забудь, не помни. Устроившись по-удобнее на мягких одеялах старика, я через мгновенье крепко уснул.

Солнце стояло высоко на небе, когда я, проснувшись, с удивлением взглянул на песчаный бархан, на котором лежал. Голова моя пылала от жестокого солнцепека, но события предыдущей ночи настолько сильно врезались в память, что я никак не мог понять, каким образом я очутился здесь, на бархане, когда накануне лег спать в подземелье диваны Карима?

Конь мой, отлично вычищенный и оседланный, смирно стоял около меня, привязанный поводами за передние ноги. Я мигом вскочил с горячего песка и с удовольствием почувствовал, что нога моя не болит. Сесть на седло было делом секунды и через минуту я рыскал между развалинами, тщетно разыскивая признаки вчерашней конурки. Четыре полных часа я потерял среди руин древнего города и, не достигнув ничего, поехал в Измукшир, надеясь подробно расспросить о странном диване Кариме.

При въезде в Измукшир мне бросилась в глаза фигура Карима, который священной травой окуривал товары купца.

— Карим, — окликнул я его, но он, не обращая внимания, продолжал свою церемонию и, окончив ее, хотел удалиться. Я преградил ему путь. — Карим протянул руку:

— Худай юлига садока [42] Просьба о милостыне: Милостыню ищущему дорогу божью! ) жалобно запел он.

Я схватил его за руку, пытаясь вступить в разговор, но он визгливо закричал о помощи. Раздалось несколько угрожающих восклицаний со стороны религиозных — торговцев, предложивших мне оставить в покое святого дивону, и я вынужден был отступить.

Разбирая дома хорджун, я с удивлением вытащил из него, очевидно положенный Каримом, громадный череп гигантского пифона, полный страшных зубов.

Нет, это не было сновиденьем.

Рассказ В. ФОН-ЛЕНГЕРКЕ

С немецкого пер. Н. ВОЙТИНСКОЙ

Иллюстрации А. СЕРГЕЕВА

В Чайнатоун, — мрачном уголке Нью-Иорка, среди бесконечных сплетений улиц и переулков, вдали от больших, сверкающих огнями бульваров, точно морями и материками отделенном от жестких, упирающихся в небо домов, в действительности — столь близком, что нескольких шагов достаточно, чтобы из его узких уличек попасть на залитые светом улицы Сити — ютится порок. Оскал его виднеется в бес- численных окошечках, освещенных яркими, раскачивающимися фонариками, которые услужливо указывают пришельцу вход в подвалы, путь к наслаждениям.

Не накрашенные женщины, не продажная любовь притягивают людей в эти закоулки. Этим Нью-Иорк — пресыщен. Это можно найти в любой части города. Здесь же, где китайцы с длинными косами, в мягких войлочных туфлях, как тени скользят вдоль стен домов, где замысловато переплетающиеся иероглифы светятся с вывесок, здесь лик порока иной: изнуренный, расслабленный, с впалыми, горящими глазами, едва дерзающий улыбнуться своими сухими, потрескавшимися губами.

Пестрые яркие фонарики с причудливыми изображениями драконов качаются в легком ветерке перед зияющей пастью дверей, которые будто ведут в пустыню.

Бывает, что из темноты в полосе света покажется внезапно кукольное личико, миловидная детская фигурка с тяжело нависшими на глаза веками и цветущим ротиком, покажется, загадочно улыбаясь… Этодевушки Чайнатоуна; на их азиатских личиках лежит печать застывшего сладострастия. Они и в Токио, — в Кошивари — и в Шанхае, на протяжении всей непонятной Азии сводят с ума привыкшего к лихорадочной жизни европейца.