И. Пименов - Мир приключений, 1928 № 08

В пакете оказались теренки с паштетом из гусиных печенок, прошпигованных трюфелями, и широкий флакон фаршированных крабами оливок в соусе из кайенского перца. Тяжелые, пикантные закуски; их можно было съесть очень немного с хлебом. А Кротов набивал ими рот, еще и еще, давился, глотал, не разжевывая, с трудом ворочал языком: так горел он от перца. Потом он швырнул опустевший флакон и обтер руки о скамью, оставляя на ней темные, жирные пятна. Его мучила жажда. Он подошел к бассейну с застоявшейся, заплесневшей водой, черпнул ее своей кепкой и жадно пил.

Уже ночью он был болен, но на следующий день, хотя и больной, все-таки потащился к магазину «О Гурман». Не помнит, открывал ли дверь. Голова не соображала, ноги дрожали, нудно ныло все нутро. Он провел по холодному, потному лбу онемевшими пальцами, сошел с тротуара на площадь и стал переходить ее, — но упал.

Полицейский, остановивший автомобиль Дибульштейна, распорядился отправить упавшего в ближайший приемный покой, а оттуда его препроводили в больницу с диагнозом «Брюшной тиф».

Главным врачом той громадной городской больницы, где лежал Кротов, был Леон Мейлин, по специальности хирург. Леон Мейлин уже давно заслужил свой аншлаг «знаменитости», был богат и служил теперь не ради интереса к науке и не ради денег, а так, honoris causa,и отчасти по привычке. Роль его в больнице сводилась к торжественному шествованию по палатам при еженедельном обходе, в окружении двадцати-тридцати врачей и ассистентов, что, конечно, представляло зрелище, весьма импонирующее. Двери шумно раскрывались, все эти люди в белых халатах тыкали в больничные листы, перебрасывались латинскими фразами и так же шумно выходили, как только что вошли. Но иногда Леону Мейлину начинало казаться, что о нем, как будто, забывают, что пресса слишком редко упоминает его имя. Тогда он делал какую-нибудь необычайную, блестящую операцию с мастерством гения, и весь мир кричал о ней.

Хозяин зеленого мраморного особняка, герой дня, Дибульштейн, был спасен от кровоизлияния в мозг. Недаром все достижения медицины при такого рода случаях были сконцентрированы на столь драгоценном больном. Целые столбцы газет пестрели известиями о нем, и главной сенсацией явилась весть, что его зрительные нервы стались парализованными и он потерял зрение. Можно себе представить, как захлебывались газеты; столь неожиданная болезнь, потеря зрения, миллионы, нажитые на нефти… Словом, Дибульштейн был героем дня… Учтя все это, Леон Мейлин нашел нужным и своевременным поехать его навестить.

— Профессор, ведь вы понимаете, мыслимо ли мне оставаться слепым, — ловил его руки Дибульштейн. — Придумайте что-нибудь… Скажите, неужели нельзя… Неужели хирургия…

— Пересадка двигательных нервов производится довольно часто и всегда успешно, — важно начал Мейлин, — но чувствительные нервы — зрительные или слуховые, — это другой вопрос, это еще не удавалось никому.

— Для Леона Мейлина не может быть невозможного, польстил Дибульштейн.

— Я как раз сейчас занят этим вопросом; один из моих европейских коллег, пожелавший пока остаться неизвестным, изобрел аппарат, раздвигающий глазную орбиту и дающий возможность вытянуть глазное яблоко с его нервом, обходясь без трепанации черепа. Этот аппарат, присланный мне лично для опытов, значительно облегчает задачу пересадки глазного нерва, как известно, соединенного с головным мозгом. Я мог бы рискнуть на такую операцию, но вы сами понимаете, как она сложна и опасна. В ней каких нибудь пять процентов на успех..

— Я согласен на пять процентов, мне все равно не жить слепому… Вы подумайте: мне не видеть моих бульдогов, мою Лилю, Лучше не жить! — Дибульштейн метался. — Я ничего не пожалею, профессор, — ему и тут казалось, что все можно купить за деньги…

— Но ведь мне ничего не надо! — выпрямился Мейлин, — и если я за это берусь, то, конечно, не ради вашей платы. Трудно, очень трудно, чтобы не сказать, невозможно…

— Вы, вероятно, затрудняетесь тоже, где взять эти необходимые для меня здоровые зрительные нервы?..

— Ах. нет, это последний вопрос! — небрежно махнул Мейлин рукой. — Их надо взять у того, кому они больше не нужны, вот и все.

Кротов умирал. Не то, чтобы тиф его был особенно злостной формы, или чтобы организм его был плох. Он умирал от сознания своего одиночества, никудышности, и от нежелания жить.