Михаил Колесников - Перстень вьюги [Приключенческая повесть]

Взметнулся снег вперемешку с комьями земли. Черемных уткнулась лицом в сугроб. Справа совсем близко застрочила пулеметная очередь.

«Свои!.. — догадался Дягилев. — Теперь не пропадем… Теперь не пропадем…»

Еще не оправившийся от контузии, Дягилев тупо и равнодушно выслушал сообщение: Черемных отправили в Ленинград, в госпиталь. Раздробило плечевую кость. Потеряла много крови…

Только позже он почувствовал невыносимую тоску и боль в сердце. Жизнь показалась бессмысленной. В глубине мозга настойчиво стучали слова, стихи. Блок. Она любила их читать…

Впервые Бубякин испытал к своему сопернику чисто человеческую жалость. Да и сам он страдал не меньше Дягилева. А Дягилев совсем сник. Лицо черное, деревянное. Снова замкнулся, ушел в себя.

Бубякина представили к очередному ордену. Говорят, предчувствие — чепуха, предрассудок. А чем бы все кончилось, если бы в ту ночь Бубякин не предугадал всего? Щемило внутри, хоть вой. Всю ночь ворочался. Не выдержал. Уговорил Охрименко выдвинуться в лощину. Подоспели хоть и не совсем вовремя, но все же отбили…

Награда не радовала Бубякина. Лучше бы совсем ее не было, этой награды!

Но Бубякин всегда отличался сметкой и последнее обстоятельство решил использовать с выгодой для себя.

— Вы должны мне помочь, — обратился он к Дягилеву.

Тот с хмурым безразличием уставился на матроса:

— Чем я могу помочь вам?

— Дело весьма деликатное. Хочу выступить по ленинградскому радио, поделиться боевым опытом.

— Выступайте. Я-то при чем?

— Говорить я не мастак. Болтать, конечно, могу, ежели перед своими. А по-научному — образования не хватает. Все-таки шесть классов. Написали бы на бумажке, а я прочитаю — и дело с концом. Кроме того, Гуменнику намекнуть не мешало бы: обещал, мол. Вам удобнее. А то получится, будто я навязываюсь со своим опытом.

Но Дягилев оказался куда проницательнее, чем предполагал матрос.

— Я помогу вам, Бубякин. Разыщете ее, передадите от меня небольшую записку. Гуменнику сегодня же скажу.

— Только бы не умерла… — проговорил матрос, и голос его дрогнул… — Мало ли случаев… Заражение крови или еще что. Торопиться надо. У доктора в ногах валяться буду. От всего нашего подразделения… — добавил он.

Болезненно щурясь, начальник штаба Гуменник выслушал Дягилева.

— А вы присаживайтесь, товарищ кандидат наук. Могу поздравить: лейтенанта вам присвоили. Солдат спит — служба идет. Придется вам заменить Черемных.

Говорил он все это безрадостным тоном, как всякий бесконечно усталый человек. Но чувство юмора в нем жило, несмотря ни на что. Неожиданно он улыбнулся так, что узенькие щелки глаз совсем ушли под рыжие брови, проговорил:

— А ловко это вы с Бубякиным придумали! Только ничего из вашей затеи не выйдет: к Черемных никого не пускают. Очень слаба. Лежит в гостинице «Англетер» — там теперь госпиталь. Выступление Бубякину устроим с нашего радиоузла. В Ленинград отлучаться не стоит.

Дягилев жил какой-то странной жизнью. Двигался, жевал, спал, объяснял новичкам устройство оптического прицела, ходил на позицию. Но внутри будто образовалась пустота. Ему недоставало Наташи. Интерес к научным изысканиям был утрачен. Все собирался написать профессору Суровцеву, изложить суть своего открытия. Но всякий раз откладывал. На глазах гибли люди, и мысль о большой машине, о строгой фокусировке потока частиц казалась далекой, нездешней. Да и точен ли он в своих выкладках? Догадки, догадки… Он умел молчать. Еще ни разу не высказал вслух того, что иной раз камнем лежит на сердце. Человек должен уметь молчать. В многословии всегда растворяется зерно сущности. Молчание пластами лежало в его душе. Но ум продолжал отстранять себя от всего, культивируя боль, тревогу за Наташу.

У него появилась потребность уединяться, и теперь очень часто уходил на передний край. Обычно сопровождал его Бубякин, который с некоторых пор тоже сделался молчальником. В одном из брошенных домов Дягилев нашел целую библиотеку. Перечитал байроновского «Манфреда» — и возникла некая духовная близость с этим литературным персонажем; перечитал «Героя нашего времени», но контакта с Печориным не возникло; в который раз пытался одолеть «Фауста» Гете и отложил его, запутавшись в сложной символике образов. Он «примерял» мятежные литературные образы к себе, чтобы понять себя, взглянуть на себя как бы со стороны, но, увы, все герои казались ходульными, «красивыми» — они не умели страдать по-человечески. А возможно, демонизм вообще не присущ ему? Горбатое словечко — демонизм. Демонизм, по-видимому, — особый род истерии. В каждом сидит ограниченность, от нее все метания, неразбериха в чувствах и симпатиях; если бы обладать такой мощью ума, чтобы одним рывком вырваться из этой раковины, подняться над всем!.. Наверное, чтобы возвыситься над частностями бытия, нужно познать что-то самое главное, и тогда твои метания плотно лягут, наподобие цветной смальты, в общую мозаику.