Олег Губайдулин - Палач демона

– Чего ржешь, собачий сын? – вдруг разозлился гость. Иди, собирай шмотье!

Спровадив хозяина, есаул достал из кармана серебряный брегет и, беззвучно шевеля губами, принялся считать часы до полуночи. Затем он развязал горловину своего вещмешка, достал из него небольшой пучок какой-то сушеной травы и сунул его себе в рот. Закрыв глаза, Константин Евгеньевич медленно разжевал жесткие сухие стебли и, проглотив, встал на колени и, медленно раскачиваясь, начал произносить непонятные слова на неведомом языке…

Вернувшийся Федор, увидев гостя за этим занятием, удивленно застыл на пороге. А затем, медленно пятясь, вышел из избы.

«Был бы я тем крестьянином, прежним, сказал бы, что барин совсем умом тронулся!» – мелькнуло у него в мозгу. – «Колдует он или молится? Черт его разберет? Как только он на пороге намедни появился, я так и обомлел» – припомнил Федор. – «Но не токмо от неожиданности, а еще и оттого, что на личность его благородие вот нисколечки-то и не изменился! Будто и не было этих двадцати трех годков-то…».

Но стоило Рогаткину несмело спросить Маматова, отчего время настолько его пощадило, как тот резко обернулся к Федору.

– «Таким зверем на меня глянул, будто это я его папеньку с маменькой в гроб загнал!» – обиженно подумалось крестьянину. – «Зверем, зверем… И ведь действительно, будто вместо лица его благородия, на миг, будто морда жуткая, звериная мне привиделась… Благо на дворе утро было и солнышко уже встало! А по ночному времени-то я и обделаться со страху мог бы!».

Так, мучимый сомнениями и противоречивыми впечатлениями, раздиравшими его, прямо скажем, отнюдь не могучий разум, Рогаткин и прирос к крыльцу. И сидел до тех пор, пока его размышления не прервал раздраженный окрик гостя: «Федька, зараза, где ты шляешься?!»

Войдя в избу, Рогаткин боязливо взглянул на есаула. Однако никаких зловещих перемен в его облике не обнаружил и спросил: " Когда пойдем-то?

Константин Евгеньевич, взглянув на циферблат своего серебряного брегета, ответил: «Через семь часов.»

Около полуночи оба, крадучись, вышли во двор и, осмотревшись, направились к дому Степана.

Подойдя вплотную к плетню, окружавшему двор, есаул увидел возле покосившегося крыльца старую телегу.

– Лошадь в сарае стоит, там же и упряжь, – перехватив вопросительный взгляд Маматова, ответил Федор. Тот ткнул острым пальцем в грязную шею крестьянина и приказал: «Стой здесь и жди меня.»

Константин Евгеньевич, ловко, будто кошка, перемахнул плетень, черная тень его скользнула к крыльцу и, застыв на мгновение перед дощатой дверью, исчезла. А мучимый любопытством Рогаткин помялся пару минут за оградой, но, как и следовало ожидать, не выдержал. Очень уж ему хотелось взглянуть на то, что происходило в избе. Крестьянин перелез через плетень и, подобравшись к окошку, принялся наблюдать. Его весьма интересовало, каким образом есаул сможет заставить (в формулировке Рогаткин не сомневался, хоть и вряд ли знал такое слово), именно заставить (так как представить его благородие просящим кого-то о чем-то Федор просто не мог!), Степана отдать им лошадь с телегой. – «Это ж кормилица! И тут – на тебе, отдай! С какого-такого перепугу? А у нас-то на селе, бывало и за меньшее убивали… К тому ж, Степан еще не старый и весьма здоровый. Поэтому, есаулу следовало бы быть с ним поаккуратнее, что ли… А то неровен час, Безродный его прибьет!» – рассуждая так, или примерно так, крестьянин приник к окошку. Но, оказалось, что выбранная для наблюдения позиция существенно сужала Рогаткину поле зрения. Он видел лишь часть горницы, противоположную входу, дощатый стол, скамью и частично печь. Вдруг из избы донесся слабый женский вскрик, кто-то из детей тоненько взвизгнул. И тут глазам Федора, к его вящему изумлению, предстала весьма неожиданная сцена: в угол комнаты с грохотом отлетел сам хозяин. Но Рогаткина поразило не столько то, с какой силой некто отшвырнул Степана, а глаза хозяина избы. В них Федор прочел такой невыразимый ужас, что почувствовал, как мороз пробежал по его спине.

Решив, что есаул вот-вот расправиться со всей семьей и, главное, с маленькими детишками, Рогаткин кинулся в избу. Но, вбежав внутрь, он не увидел ничего такого, что способно было до такой степени напугать здоровенного и вовсе не трусливого мужика. Посреди горницы, спиной к входной двери, стоял есаул и, жестикулируя обеими руками, что-то медленно говорил на непонятном наречии. В углу, зажмурив глаза и сжавшись в комок, трясся Степан. А на полатях, схватив детишек в охапку, тихо выла от ужаса его молодая жена.