Петр Гнедич - Мир приключений, 1927 № 08

— Завтра новые будут. Сын принесет.

— А разве он знает, где я живу? — удивился Федор.

— Знаю, хозяин, знаю, — заговорил подошедший сын, громадный, скуластый детина. — Твой дом — в тугае. Я знаю.

— Ах, черти, — подумал с тревогой Федор. — Уже пронюхали!

Взяв от Федора деньги, старик потряс их на шершавой, коричневой, твердой, как дерево, ладони и сказал с грустной улыбкой тусклых глаз:

— Пуль [10] Пуль — деньги. )…Зачем?… Все равно Рахманкул возьмет.

— А ты прячь, — посоветовал Федор.

— Моя прячь — его искать. Все равно возьмет…

Хан смазывал свою тяжелую двухстволку, когда услышал слабый голос:

— Пить…

— А! Очнулся, миляга! Ну и здоров же ты, парень, спать. Пить, говоришь? На, на, попей.

Хан подал воды. Раненый пил жадно, захлебываясь.

— Еще, — попросил он.

— Ну, нет, — улыбнулся Хан. — Много сразу нельзя. Вот полежишь с полчасика, еще дам.

Раненый утвердительно кивнул головой. Попробовал пошевелиться, но застонал и смял лицо в гримасе.

— Больно?.. Отлежал себе спину?.. Болит?..

Хан осторожно перевернул его. Раненый задумчиво посмотрел на окно: тускл» зажгло солнце мутное стекло.

— Солнышко… — как-то подетски улыбнулся он и вдруг рассмеялся, скаля белые зубы и морща смуглое, красивое лицо.

— Светит, миляга, светит, — радостно заулыбался Хан. — Оно, братец ты мой, светит.

— А тот, другой, где? — помолчав, спросил раненый.

— Кто? Малай? Федор?

— Тот, что меня подобрал.

— А… Помнишь все-таки. Это — Федор. Он придет скоро.

Раненый откинулся на подушку и упер глаза в открытую дверь.

— Конь цел? — спросил он у Хана.

— Цел. Что ему будет?

Приехал Федор, шумно вошел в избу и бросил на стол лепешки. На вопросительный взгляд Хана ответил;

— Больше не нашел. Завтра принесут.

— Кто? — вскинулся Хан.

— Там. Из кишлака один… Они пронюхали уже. Не гноится рана-то? — кивнул Федор на раненого. Тот бескровно улыбнулся бледными губами, а Хан суверенной гордостью ответил:

— Чего ей гноиться? Иодой залил!

Федор сел на табуретку и, спрятав руку в бороду, задумчиво почесал подбородок. Посмотрел на раненого, на Хана, хотел что то сказать, но раздумал. Помолчал еще. Наконец не выдержал.

— Это ты, браток, от Рахманкула-то утек? — спросил он.

— Я, — ответил раненый после минутного молчания.

— Я так и подумал. А за тебя, брат, Рахманкул в Киалах народу страсть перебил. Искал все тебя… Думал — ты в кишлаке таишься.

Хан насторожился. Федор рассказал о ночном Киалпнском побоище.

— А товарищев-то твоих, четверых, порубили всех…

— Вот зверье! — дрогнул раненый. — Мне уезжать надо.

— Вот так здорово, — улыбнулся Хан. — Куда же ты поедешь! Тебе еще неделю лежать надо! А ты… Ехать!..

Хан покрутил головой.

— Нужно, — упрямо повторил раненый. — Он искать будет. А найдет, так и вас всех перебьет…

— Не перебьет, — ответил Федор. — Твоя фамилия-то Веревкин, что ли?

— А ты как знаешь? — удивился раненый.

— Да уж знаю… Ты вот, сплошал-то как, скажи. А мы грешны: — вчера письмишки почитали твои.

— Из-за письмишек и попал, — зло бросил раненый. — Эти… Из штаба-то… Мириться вздумали. Меня послали. А он на полдороге и перехватил.

Хан вылил изо рта поток ругательств.

— Ах, сукач! Потрох сучий! Значит, не стерпел в открытую-то, так из-за угла!..

— Он, поди, и не спит теперь от Злости. Только и в мыслях, что меня поймать.

— Что ему в тебе за корысть? — улыбнулся Федор. — Ему бы денег да барахла побольше.

— Ну, нет… За меня он и барахло все отдаст. Ведь это я ему нос то перебил.

— Когда? — поинтересовался Хан.

— Месяцев семь уже. Вот он меня и ненавидит. Он, слышь, клялся. Не поймаю. — говорит, — в ад пойду!

— Ну-у-у! — потянул носом Хан и закусил ус. — В ад пойду, — говорит…

— Слыхал я так… Вот и выходит, что уезжать мне надо…

— Что ж, — опять заговорил Федор, — через недельку и поедешь. А раньше как? Все равно дальше тугая не уедешь. Слаб ты. Крови вышло много…

Вошел Малай и бросил на пол звонкие, сухие дрова. Хан, сухо хихикнув, указал на него Веревкину:

— А вот это — Малай. Он чуть не застрелил тебя с крыши.

Малай сконфузился…

— Да с испугу курка не нашел, — безжалостно докончил Хан.

На другой день рано, когда чуть забелел восток, узбек принес лепешки. Когда он ушел, Веревкин досадливо сказал:

— Не нравится мне, что он меня видел…

— Не бойся, — сказал Федор. — Это — свой.

— Все они свои до первой плетки, — вставил Хан и укоризненно посмотрел на Федора.