Петр Гнедич - Мир приключений, 1927 № 08

— Ладно, — отозвался Федор. — А то прихватят еще, как Климовых…

Три брата Климовых были такие же охотники. Жили они на Бешь-Куле [5] Бешь-Куле — «Пятиозерье». ). Пришел Рахманкул, у Климовых не было в запасе ни пуль, ни пороху, и через час перестрелки они сдались. Федор видел их трупы, обезображенные и иссеченные. Самого старшего Климова басмачи посадили на кол и сожгли, а двух остальных жгли, резали, а после, пригвоздив штыками к деревьям, оставили умирать.

Над тугаем небо, как опрокинутая хрустальная чаша с голубой прозрачной водой; изломанными краями оперлась она на снеговое кольцо горных хребтов, и плавают в ней, по голубой воде, белесые паутины облаков.

Тихими, прозрачными вечерами отмечала весна свой путь, и каждое сегодняшнее утро было теплее и приветливее вчерашнего.

Лету уступала весна свое место; лето шло жаркое, сухое. В бездонных небесах каталось огненное солнце, чесало об тугай свою рыжую спину, оставляло на листьях желтые очесы. Тугай истомился, стал рыжим.

Для охотников весна пропадала зря. Неподалеку гулял Рахманкул со своими джигитами, и охотники таились, — не только стрелять, — говорить громко боялись: еще услышат басмачи, придут и снимут победные охотницкие головушки.

Приходилось сидеть без дела. Было скучно. Надоели карты, надоел отощавший, облезший от жары кот Вать Ватильич.

Ждали. Думали, что скоро уйдет Рахманкул — сторона здесь бедная, самые богатые кишлаки ограбил уже он, — что ему здесь больше делать?

Лиловые, как будто нарисованные, стыли на западе легкие тучки. Их пронзали, как окровавленные копья, последние прощальные лучи. За далекие горы огромное, красное падало солнце, и было похоже на раненого воина: шелом у воина блестящий и горит, а грудь — красная, залитая кровью.

Шел вечер и стлал на тугай фиолетовые, густые тени. Над избушкой с пронзительным тонким свистом пронеслись утки и солидно прогоготали в вышине невидимые в сумраке гуси.

— На озерах сейчас хорошо, — вздохнул Федор. — И утки тебе, и гусей, а качкалдаку этого, хоть палкой бей.

— А мы, вот, сидим дураками, — злобно вставил Малай. — Люди-то рыбу да птицу арбами в город возят, а мы — сидим… Прохлаждаемся…

Федор вздохнул, погладил кота и почмокал губами.

— Не по своей вине сидим, милок. Наша бы воля — часу бы здесь не были. Ну, а что сделаешь, если не уходит он, Рахманкулка-то? Супротив него не попрешь, а и попрешь, так голову снимут.

Малай скривил губы в презрительной усмешке.

— А если он год не уйдет, так и мы будем год сложа руки сидеть?

— И посидишь… Кабы своя воля…

— Воля! Воля!.. Взял ружье да стреляй, вот тебе и воля. Поди-ка им, басмачам, только и дела, что до нас.

— До нас, не до нас, — ответил Хан, — а Климовых-то побили.

Малай фыркнул и обиженно сказал:

— Эх, понесли меня черти с вами в эту дыру!

— А что? — полюбопытствовал Хан.

— Да что! Ни кожи, ни рожи, вот что! Только погубишь свою жисть!..

— А поди-ка, больно дорога кому твоя-то жисть, — ядовито улыбнулся Хан. — Была у тебя жена, да и то сбежала. Тухлый ты человек, Малай, да и трус к тому же… Что тебя сюда, на аркане тащили, что ли? Сам пошел!

Малай не ответил. Стало тихо. За тугаем глухо рокотала Дарья, от нее ползла сырость и тяжелой тишью наваливалась на тугай. Небо было глубокое, темное, и звезды на нем, переливаясь, играли, как дрожащие капли воды.

В избушке Малай приготовил чай. Пар из чайника белым штопором ввинчивался в сумрак и капельками оседал на мутном стекле окна.

Малай стал разливать чай в жестяные, ржавые кружки. За тугаем, вдруг, недалекий, чуть приглушенный, ударил выстрел. Потом еще. Частая засыпала пальба.

— Басмачи! — выкрикнул Малай. Чайник с грохотом упал на пол. Малай заметался по избе, в испуге хватая то ружье, то револьвер.

— Не юли, — сердито рявкнул Хап, и пнул чайник в сердцах ногой. Федор пошел запереть ворота. Завалив их громадным, сучковатым бревном, он стал прислушиваться: выстрелы слышались в полуверсте, не далее.

Вернувшись в избу, он сказал полувопросительно:

— Вы спите, а я покараулю.

— Какое спанье! — разозлился Хан. Окно завешивай! Да не этим, телок ты проклятый! Шинелью! Шинелью, тебе говорят! Ух вы, сволочи, телки вы божьи! Федька! Становись у ворот! А ты, Малай, на крышу лезь! Да живее поворачивайся! Чего дрожишь, как сука! Лезь!

Пальба не прекращалась. Выстрелы сухо трещали все чаще и чаще. Казалось, — в разных концах тугая кто-то бьет прутом по сухому, тонкому тесу. Вдруг тугай захрустел. Затопало в тугае, и на полянку вынырнула лошадь; на ней, пригнувшись, сидел человек.