Жан-Мишель Генассия - Обмани-Смерть

– Судя по всему, ты попал в серьезную переделку; слава богу, что все хорошо закончилось… Не представляешь, как я счастлив! Сколько лет мы не виделись?

– …

– Скоро будет… двадцать четыре года! Подумать только…

– Не ожидал тебя встретить.

– Я некоторое время иду по твоим следам.

– Но как тебе удалось?..

– Дэвис подсказал.

Я оторопел. Отец знаком с Дэвисом! Мне все стало ясно.

– Ты им рассказал! От тебя они узнали мою историю, потому и наняли.

– Это и моя история! Мне скрывать нечего… А ты не отвечал ни на письма, ни на эсэмэски.

Прогремел гром, сверкнула молния, мы подняли глаза к небу, и на нас обрушился плотный, густой, почти тропический ливень. Мы решили спрятаться под навесом остановки – место нашлось только под третьим, – капли стучали по пластиковой крыше, просачивались через щели, вода затопила площадь. Остановка уподобилась вагону метро в час пик, народ все прибывал и прибывал, нас притиснули к стенке. Подъехал зеленый автобус, люди мгновенно заполнили салон, мы остались одни и сели на скамейке созерцать потоп. Рядом пристроилась толстая индианка в лиловом сари.

– Чем теперь займешься? – спросил отец.

Я уже задавал себе этот вопрос и не находил ответа, но с ним ничего обсуждать не собирался.

– Мне нужно кое-кого найти.

– Малкольм Рейнер отыщет своего отпрыска сам.

– Плевать я хотел на Алекса, дело в другом человеке.

– Я болен. Я…

– Говори громче.

– Я устал, Томас, мне недолго осталось… Я хочу, чтобы мы обязательно… воссоединились… и…

Красный автобус забрал жаждущих уехать.

– Громче! Не слышу тебя!

– Мы должны помириться, Томас. Давай вернемся домой. Я буду за тобой ухаживать, мой мальчик. Нам столько нужно рассказать друг другу!

– Мне все равно, сколько прошло лет, я ничего не забыл! А ты?

Я начал напевать осипшим голосом, перекрикивая шум дождя. Нос заложило, на глазах выступили слезы, но слова сами собой всплывали в памяти:

– Прекрати, Томас, прошло двадцать пять лет!

– И что с того? Ты убил маму!

– Что?

– Я ее не забыл.

– Я любил твою мать и запрещаю тебе говорить такие ужасные вещи!

– Правда? А почему?

– Да потому, что мать убил ты!

– Что ты сказал?

– Это ты убил ее! – проорал он. – Ты – убийца!

Врата моего персонального ада распахнулись, память стремительно возвращалась: три горящие масляные лампы, страстная молитва о выздоровлении матери, пожар, пожирающий дом, на пол рушатся балки, кто-то кричит, повсюду дым…

Я полжизни скрывал от себя правду. Пожар, убивший маму, произошел не случайно, я заснул, лампа опрокинулась, а я нашел идеального виноватого и обелил себя. Отец знал правду – выяснил, получив результаты экспертизы, но ничего не сказал. Он хотел защитить меня. Спасти. Считал, что сын слишком мал и не выдержит груза ответственности, надеялся, что, по взрослев, он все поймет.

Я начал умолять отца о прощении, а он молча обнял меня и крепко прижал к себе.

В тот дождливый день, на автобусной остановке, в пятнадцати километрах от Дели, я осознал всю силу прощения.

Мы встали, поддерживая друг друга, и побрели к стоянке. С нас лило, но это не имело значения. Отец все время повторял: «Вот вернемся в Гринвич, там наговоримся!» В такси он то и дело косился на меня и умиленно улыбался.

– Ты женат на этой журналистке?

– Мы расстались.

– Почему? Не ладили?

Я пожал плечами и долго молчал, подбирая слова.

– Думаю, все дело в эволюции отношений. У нас есть дочь.

– Вот это да! И сколько ей?

– Восемь лет.

– Как зовут?

– Салли.

– Значит, я дедушка! Потрясающе! Хочу с ней познакомиться.

– Организуем.

Мы провели вместе первый вечер с тех пор, как…

На следующее утро он отправился за билетами на самолет, я решил проститься с Виджеем Банерджи, но не застал его и сказал секретарше, что позвоню ему. Она отдала мне конверт со штампом Бангалора, я вскрыл его прямо на улице и вынул листок в клеточку из школьной тетради, исписанный небрежно-нервным почерком:

Том!

Сегодня утром, да будет оно благословенно, произошло чудо. Я пошла в храм и молилась за твое освобождение. Надеюсь, Виджей Банерджи передаст тебе письмо, не читая. Я не знала, куда его адресовать, долго сомневалась, стоит ли писать, или будет правильней сжечь мосты. В конце концов, между нами ничего не было, незачем ввязываться в еще одну «невозможную» историю.