Морис Ренар - Всемирный следопыт, 1927 № 01

Под открытым небом сооружение казалось мне не таким подавляюще огромным. Если смотреть на него спереди, оно было похоже на огромную саблю. Отойдя на некоторое расстояние, я заметил на нем некоторые выступы наверху и с боков. Этель осмотрела блоки между колесами.

— Отлично! — сказала она. — Все в порядке. И никакого ветра. Идеальная погода. Садитесь.

Мы вошли в каюту. Джим герметически закрыл дверь, и шумы природы, такие слабые, что я только-что принимал их за тишину, замерли в наших ушах.

Мне сначала показалось, что в каюте была темно, и я опять начал недоумевать, какой смысл был в этом путешествии слепых пленников, когда мой взгляд упал на слабо светившуюся точку над головой моей сестры.

Там помещался род большого абажура, внутри которого что-то светилось. Опишу его подробнее: большая воронка ввиде полушария, повешенная широкой частью вниз, в то время как узкая уходила в потолок. Эта узкая часть могла вытягиваться по желанию, опуская, полушарие. Этель потянула за полушарие и надвинула его себе на голову. Вся голова ее осветилась бледным лунным светом. Тогда она встала и предложила мне сесть на ее место.

Я не мог удержать возгласа восхищения. Мне показалось, что я какой-то сказочной силой переместился наружу. Внутри воронки отражалось небо с нарождающейся луной, млечным путем, глубиной темного небосвода, блеском звезд, а ниже — белая равнина и серебристые холмы. Я оглянулся назад и увидел очертания Филадельфии со статуей Пенна и туманной шапкой, которая покрывает по ночам все большие города. Я увидел в воронке и скромный домик Корбетов, где больной Ральф в своей постели думал о нас. Вид этой живой миниатюры привел меня в восхищение. Я могу сравнить ею с теми крошечными видами, которые фотографы видят на матовом стекле камеры. Но здесь пейзаж не был, как там, перевернут низом вверх, и потом он был здесь целиком в форме панорамы.

Я еще долго просидел бы под абажуром, если бы сестра не прогнала меня, ворча:

— Что ты находишь такого чудесного в этой игре стекол? На каждом подводном судне нашего флота есть такое приспособлений. Как направление, Джим?

Воронка испускала свой голубоватый фосфорический свет. Приборы слабо выделялись при этом освещении. Джим наклонился над компасом.

— Правильно, — ответил он. — Линия с востока на запад пересекает нас по длине.

— Отлично! Арчи, на руль! Держи его прямо вперед до нового распоряжения, понял?

— Да.

— Джим, вы здесь? Да? Внимание! Сбрасывайте балласт!

Негр нажал сразу на две педали, и я услышал под собой двукратное щелкание: впереди и позади что-то с глухим шумом упало на землю. Тогда мне показалось, что какая-то сила навалилась на меня, и вызвала тошноту, как будто вогнав голову в плечи, грудь в ноги, а ноги в землю. Словом, я испытал то отвратительное чувство, которое всегда вызывается слишком резким под’емом лифта. Но это продолжалось очень недолго. Через минуту ничто не давало знать о движении нашего «вагона».

Я посмотрел вниз и заметил у своих ног что-то блестящее. Нагнулся — и не мог удержать восклицания. Мне стало страшно. Я закрыл глаза и крепко вцепился в ручки руля, испытывая сильнейшее головокружение. Пол каюты был сделан из совершенно прозрачного стекла, и мне показалось, что там ничего нет; сквозь зиявшее отверстие я видел город, который быстро- погружался в какую-то бездну… Мы поднимались вверх.

Этель не обратила внимания на мое восклицание. Она внимательно следила за каким-та диском и громко провозглашала то, что на нем отмечалось:

— 300! 4001» 600! 1.000! Джим, проверяйте на статоскопе. 1.050! 1.100!

Верно?

— Да, верно.

— Сбросьте 30 кило балласта!

Джим опять надавил на педаль, опять послышалось щелкание, и сквозь стеклянный пол я увидел какую — то тень, плывшую между пропастью и нами, уменьшавшуюся с удивительна быстротой и вскоре исчезнувшую совсем. На этот раз не сбрасывали мешки с балластом, а разрезали их, и из них высыпался песок. С какой целью Корбеты устроили свой аппарат так, чтобы не было никакого сообщения с внешним миром, я не мот понять, но спрашивать в ту минуту сестру было бы бесполезно. Она вся ушла в созерцание циферблата и, как во сне, провозглашала:

— 1.450! 1.475! 1.500 метров! Наконец-то! Ах! 1.540! Это слишком много.

Она схватила висевшую цепь и повисла на ней всей тяжестью. Над нами, на «чердаке» каюты, послышался свист выходящего газа, а стрелка на циферблате встала на 1.500.

— Так, — с удовольствием отметила моя сестрица, усаживаясь на свое место. Потом, посмотрев на часы, добавила: