Мария Фомальгаут - Часы, намазанные на хлеб

Иду домой. Делаю несколько шагов, понимаю, что тень снова тянется за мной.

Оборачиваюсь. Повторяю:

– Что надо-то?

Тень пытается показать мне что-то знаками, не понимаю…

А, вот оно что…

– Ладно… пошли вместе…

– Мы должны с ними связаться.

Мой шеф всем своим видом показывает, что нет-нет-нет, не должны, ни в коем случае.

– Не… должны. Понимаешь… надо же втолковать им как-то, что не виноваты мы, что нас писатель злодеями сделал…

Беру пальто. Другое пальто, то осталось в клубе, где меня чуть не убили. Шеф мечется передо мной темной тенью, всем своим видом показывает, что не разрешает мне туда ходить, нет-нет-нет, он все-таки мной командует, он все-таки шеф…

Повторяю:

– Надо. Обязательно.

Снег в лучах фонарей.

Морозец покусывает щеки.

Замираю перед дверью.

Жду – сам не знаю, чего. Еще можно уйти, убежать, спрятаться, пока не увидели, пока не набросились на меня…

Нет.

Надо войти.

Толкаю дверь, не слушая отчаянные протесты шефа.

Оглядываюсь.

Никого.

Тишина.

Слой пыли на столах, как будто в этом маленьком клубе никогда никого и не было.

Шеф показывает мне знаками:

– Они ушли.

Хочу согласиться с ним, – и не соглашаюсь, нет, тут другое что-то, понять бы еще, что…

А вот…

– Нет. Они не ушли. Тут другое… их просто… автор узнал… что они обо всем догадались. И стер их… переписал… придумал других. Где-то теперь ходит другой герой. Другая девушка… А нас тут не было, вот он и решил, что мы ничего не знаем… и можно нас оставить…

Шеф тащит меня на улицу. Даром, что он бесплотный, и даже за руку не может меня взять – тащит на улицу. Спешу за ним. Понимаю, что если останусь здесь хоть на минуту, это может плохо для меня кончится.

Вздрагиваю.

Отворачиваюсь быстрее, чем он спросит – что вы на меня так смотрите.

Кто он?

Не знаю.

Темный силуэт в свете фонарей.

Резкий орлиный профиль.

И тычок в сердце, тревожный звоночек – как бывает, когда встречаю кого-то знакомого, кого не должен знать.

Сначала думаю, что это новый герой. Вместо Дениса. Но нет, нет, другое что-то, другое какое-то чувство, которого раньше не было.

Мой шеф наклоняется ко мне, шепчет:

– Это автор.

– А?

– Автор это, вот кто.

Меленько и мерзенько покалывает в пальцах. Вот оно что…

Иду за ним. То замедляюсь, то ускоряю шаг. Когда он оборачивается, я осторожно отступаю в тень, а я что, а я ничего, а я вообще тут не при чем, стою… м-м-м… автобуса жду. Как остановку уже полгода как перенесли, да вы что…

Выходим на набережную. Снова начинает мерзко покалывать в груди.

– Как думаешь, он…

Оборачиваюсь, понимаю, что моего шефа рядом нет. Уже хочу выругаться, хорош друг, ничего не скажешь, тут же чуть не хлопаю себя по лбу. Ну конечно. На набережной под занавес должен оказаться я, а шефу моему сюда путь заказан.

Автор подходит к парапету.

Иду за ним, спрашиваю себя, что я, собственно, собираюсь делать…

В далекие семидесятые на площади появилась станция метро. Потом на смену семидесятым пришли лихие девяностые, и площадь вокруг станции обросла торговыми палатками. Лихие девяностые сменились неопределенными десятыми, все павильоны были пущены под снос, площадь опустела.

Потом после десятых пришли нулевые, которые до этого где-то затерялись. Нулевые должны были сменить торговые палатки на павильоны, но павильоны уже были снесены, и нулевые стояли в нерешительности, потирая затылок и не зная, что же им делать. Пока нулевые размышляли, наконец-то пришли восьмидесятые, чья очередь тоже была пропущена.

Восьмидесятые с воодушевлением хотели провести олимпиаду и поставить везде на площади телефоны-автоматы, но им тактично намекнули, что какие к черту автоматы, у всех уже сотовые есть, да и вообще какая олимпиада, какое что, уже двадцатым пора быть, а у нас тут черт знает что творится.

Восьмидесятые обиделись и примкнули к нулевым, которые тоже выпали из времени и тоже обиделись. Появилось даже объединение годов, выпавших из хода времен. Чуть позже в это объединение пришли двадцатые, которым тоже не повезло: их срок так и не пришел, вслед за восьмидесятыми начались сразу сороковые. Восьмидесятые оказались незлопамятными и приняли двадцатые в Клуб Отвергнутых Десятилетий.

В стране тем временем объявили референдум, в какое время люди хотели бы жить. Мнения разделились, люди старшего поколения предпочитали восьмидесятые, те, кто помоложе – десятые. Нашлась горстка безумцев, которые мечтали жить в далеком будущем. Но все эти референдумы не имели никакого смысла, потому что время менялось вне зависимости от желания на то людей.