Тимофей Костин - Науфрагум. Дилогия

— Позвольте забрать дневник из его каюты. Во время бала, — предложила горничная.

— Это называется "украсть", а не "забрать". Нет, так нельзя, — покачала головой принцесса. — Конечно, он несдержан на язык и заставил меня понервничать, но в конце повел себя… как благородный человек. Ты не находишь?

— Госпожа, вы слишком хорошего мнения об этом повесе, — поморщившись, заметила Брунгильда. — Знай вы его получше, не говорили бы так.

— Но ведь и ты его не знаешь. А на самом деле это ведь я была неправа. Набросилась на него с несправедливыми упреками, оскорбила его бабушку, сорвала на нем бессильную злость… и в итоге уселась в лужу. Он ведь наверняка прочитал в дневнике, но обещал молчать о том… что дедушка Максимилиан и в самом деле был хорошо знаком с ней. Откуда еще у нее мог оказаться дедушкин платок с монограммой?

— Может быть, случайно, госпожа?

— Увы, в такие многозначительные случайности я не верю. Ты же помнишь, что медальон лейтенанта Немировича был завернут именно в этот платок.

— Да, госпожа. Судя по всему, та пожилая леди, Виолетта Немирович, отдала его внуку, попросив вернуть в Гардарику.

— Но ведь лейтенант — ее муж — не вернулся в Либерию. И это означает, что медальон мог попасть к ней лишь одним-единственным путем.

— Через принца Максимилиана?..

— Как же еще? Видимо, он сразу завернул медальон в платок, чтобы вернуть родным, когда… когда его соратник погиб, — голос принцессы внезапно дрогнул и прервался.

— Госпожа?..

— Брунгильда, представляешь, каково пришлось дедушке Максимилиану смотреть в глаза женщине, которая предпочла его другому… рассказывать о гибели ее избранника… и его соперника?.. Боже мой, что же она чувствовала в этот момент?!..

— Кроме того, она уже была беременна, госпожа, — негромко дополнила горничная.

— Ах да… но…. но ведь, получается, все было еще ужаснее… — глядя на горничную расширенными глазами, принцесса прижала ладонь к губам. — …И я имела наглость в чем-то обвинять ее внука?! Какая же идиотка!..

На этот раз Брунгильда не сказала ни слова.

— Если теперь попытаться украсть у него дневник, единственную память об отважном предке — это будет невероятно подло, — решительно заявила принцесса. Замолчала на секунду, размышляя, и вдруг стукнула сжатым кулаком по ладони. — Но я придумала! Поговорю с ним на балу и еще раз попрошу прощения. Попытаюсь объяснить…

— Госпожа, нельзя никому говорить о том, что мы задумали. Иначе побег сорвется.

— Да, ты права… — задумалась принцесса. — …Что же, придется говорить осторожно. Но ведь дневник нам необходим, правильно?

Брунгильда неохотно кивнула.

— Нехорошо привлекать лишнее внимание, госпожа. Вы всегда на виду, и разговор о серьезных делах с кем-то незнакомым…

— Чепуха! — отмахнулась Грегорика. — Просто приглашу его на танец. Кому какое дело? Я танцую с тем, с кем хочу! Но хватит об этом, у нас с тобой еще масса дел. Потребуется провизия…

— Добуду на камбузе, госпожа. Разрешите взять несколько фунтов?

— Камбуз?.. А-а-а, корабельная кухня! Конечно. Тогда отправляйся, а я упакую одеяла и одежду.

На губах Брунгильды мелькнула тень улыбки.

— Осмелюсь заметить, госпожа, ваши подруги сейчас готовятся к балу, а не копаются в мешках.

— А их горничные орудуют щипцами для завивки, и укладывают локоны вместо того, чтобы укладывать парашюты, — улыбнулась в ответ Грегорика. — Но и меня ведь не зря в детстве ругали взбалмошной дикаркой, которой нипочем любые правила. И нам не в первый раз ставить рекорды по скоростному одеванию, верно?

Бродя по палубам в поисках Алисы, я чувствовал тяжесть на сердце. Отчасти из-за вины перед ней, отчасти… да, пожалуй, дело было в нежданно-негаданно настигших нас делах минувших дней. До сих пор я мало задумывался о том, как катастрофические события полувековой давности отразились на самых обыкновенных, живых людях. Великие герои прошлого, титаны наподобие императора Траяна, которые начинали и прекращали войны, кружащие, подобно циклонам, миллионы крошечных людских судеб, в моем понимании существовали где-то в ином измерении. Ими можно было восхищаться или, наоборот, винить в страшных преступлениях и предавать анафеме, но лишь издали, про себя и негромко. Кто услышит жалкий голосок одинокого зрителя, когда громадный Колизей, вскочив на ноги, бушует и ревет, встречая блестящего гладиатора, воздевающего окровавленный меч? Кому интересно, что в моих устах: благословление или проклятие? Ни то, и ни другое не изменит настроения толпы. Микроскопические инфузории вроде нас не могут и мечтать повлиять на что-то, остается лишь тихонько копошиться в своем уголке.