Мария Фомальгаут - Луна. Рассказанная вкратце

Как в воду глядел.

И знаю, я тут не при чем, препод от рака загнулся, а все равно чувство такое, что это я его свел…

Я…

Играю. Пальцы не слушаются, мозги и подавно не слушаются, ну не объяснишь публике, что не может наш брат двадцать часов подряд без перерыва играть, не объяснишь.

Играю.

В голове крутятся какие-то легенды про музыканта, который играл на балу у сатаны, договаривался на одну ночь, а играл сто лет. А вот что с ним было дальше, я не помню.

Только бы не сфальшивить, если в городе где какая стена кривая будет, меня потом самого в эту стену замуруют.

Стараюсь не смотреть на мертвое тело принца.

До, си-диез, фа-бемоль. До, си-диез, фа-бемоль. До, си-диез, фа-бемоль.

Здесь можно расслабиться.

Перебираю диапазоны, за которыми музыка перестает быть просто музыкой, становится чем-то большим.

Кажется, взял не ту ноту. Да не кажется, взял. Не ту. И не я взял, пальцы уже сами делают, что хотят, хватают не те ноты, осталось только хлопнуться в обморок, вот что значит играть без передышки.

Гул в зале.

Свиристят, стрекочут, так и набросятся на меня.

Мертвый вздрагивает.

Поднимается.

Толпа шарахается в стороны, верещит, цвиркает, стрекочет.

Замираю.

Все разом оборачиваются ко мне. Задним числом спохватываюсь, что музыка смолкла, выдохлась, умерла. Еще волоку свои руки к клавишам, руки не слушаются, сейчас оторвутся от тела и убегут, перебирая измученными пальцами.

Краем глаза вижу шефа, не того, умершего, а нового. Вон он несется ко мне, злой, взъерошенный, вот так, как сменить меня за клавишами, так это мы ленимся, а как порядки наводить, это мы всегда пожалуйста.

Бежать.

Все внутри вопит – бежать, бежать, бежать. И уже знаю, не убегу, это у нас в крови, выдрессировали намертво, когда шеф отчитывает – стой и молчи…

Умерший встает, отряхивается, отфыркивается. Вижу, как царь спешит к наследнику.

Шеф хватает меня за плечи.

– Ты… ты что играл?

– Сфальшивил, сфальшивил я…

– Да ясен пень, сфальшивил, играл что, спрашиваю?

– Эту… мелодию города… под которую город строится…

– Оо-о-о-ох, дебилище долбанное, ты что сейчас сыгранул, когда пальцы свои не на ту клавишу сунул?

– Н-не помню…

– Не помнит он… ты хоть понимаешь, что сделал, чучелко ты гороховое? Ты же мертвого воскресил. Ты… ты что играл-то?

– …не помню.

Слепящий свет бьет в глаза, что за черт, вроде бы не люди, а замашки на допросе, как у нашего брата. Или это они у нас научились человеку в глаза светом бить.

– Может… сначала все сыграете?

Чувствую, что если начну играть сначала, точно умру.

– Не… не могу.

– А вы попробуйте.

Кто-то тащит меня к клавишам, кто-то сажает меня за инструмент – играй.

Не играю. Безвольно кладу руки на колени, не двигаюсь. Вот хоть бейте меня сейчас, не буду играть. Даже не просите. Так сидел, когда АннаПална к нам домой приходила, и начиналось, гаммы, гаммы, гаммы, и вот так же сидел, руки по швам, и мать вопит, да что за ребенок, ты меня в гроб загонишь, и АннаПална орет, такой сын маме не нужен, и все орут, и сижу, и хоть что со мной делайте, не буду играть. Так и отстали со своим пианино, так и отстали. Это потом уже, в молодости сам прикасался к клавишам, перебирал аккорды Лунной Сонаты…

Кто-то хлещет меня толстым усом по спине. Это что-то новенькое. Еще. Еще. Терплю, понимаю, что если сейчас сдамся, точно изведут меня этой музыкой.

Полицейский хочет хлестнуть меня в третий раз, кто-то одергивает его, нельзя, нельзя, человека загубишь. Поддакиваю, сгибаюсь пополам, делаю вид, что мне плохо, нельзя так человека бить, вы что…

– Что… – полицейский поднимается на тонкие ножки, впивается мне в плечи, – что вы… играли?

Еле выжимаю из себя:

– Не помню.

Они отступают. Обреченно. Отползают. Кто-то из них голосит, отчаянно, сильно, догадываюсь – этот кто-то недавно похоронил кого-то из близких…

– Нет… не помню.

Иду домой. Уже знаю, что все от мала до велика провожают меня взглядами.

Иду домой по темной улице.

Не боюсь.

Я знаю, если что-то случится, они не дадут мне умереть.

Не дадут.

В памяти слова шефа, сказанные в ту ночь, звенят, не уходят из сознания:

– И даже говорить не смей, что знаешь… Они ж тебя живым не оставят, они ж тебя сразу… как свидетеля ненужного… усек?

Усек, где тут не усечь. Понимаю, что вляпался в историю, и в историю очень серьезную. Это тебе не по клавишам бить, дома строить, города возводить, это тебе не создавать из ничего летучие корабли, это тебе не накрывать пустой стол несколькими аккордами. Это…