Валерий Кожушнян - Записки прохожего

В коридоре воцарилась на миг тишина. В стене напротив неожиданно засветилось пятно, словно кто-то неведомый ожидал конца истории. Через пару секунд стала вырисовываться на этом месте дверь. Через мгновение она отворилась, и оттуда вышел Некто в белом мерцающем одеянии. Раздался сильный голос, никак не соизмеримый по силе звука, облику и росту. Это был Распределитель. Он указал пальцем на Поэта и сказал: «Тебе в другую дверь. Не твоё время…» Затем всё исчезло, и наплыла темь…

Анатолий Сергеевич встряхнул головой, будто остатки сна-видения сбросил, прошёл на кухню, включил свет, поставил на газовую плиту чайник, приготовил чашку, пакетик чая, два кубика сахара и собрался, было, направиться в ванную. Но что-то остановило его. Он отдёрнул штору и взглянул в окно. Свет плафона мешал разглядеть улицу, и он поспешил к выключателю. Снова приник к окну. Сначала он ничего не понял и беспомощно оглянулся в кухонное пространство, слабо освещаемое газовой конфоркой. За окном совершалось таинство преображения. «Господи, снег!» – окончательно проснулся Анатолий Сергеевич. Он опустился на табурет и стал растерянно и вместе с тем жадно наблюдать за снегопадом. «С чего это вдруг?» – спросил он себя, и, не найдя ответа, уткнулся лбом в холодное стекло. За окном, будто невидимый сказочный маляр заштриховывал уличное пространство, всё меньше оставалось тёмных пятен. Торжествующая белизна высветила утреннюю мутную темень. Улица заметно теряла свои очертания. Один за другим вспыхивали огни окон в соседних домах, рябые и нечёткие от белых густых штрихов. Снег падал, и ни один звук не нарушал этого величественного паренья.

– Чудны дела твои, Господи! – громким шёпотом произнес Анатолий Сергеевич. – Да и чего ждать от природы, если кругом бардак творится…

– он не закончил монолога, зябко передёрнул плечами и застыл, глядя в окно.

Там, на пустых улицах, снегопад стал гуще и ещё более захватывал своим немым действом. Красиво, чёрт возьми! Падающий снег завораживает, и Анатолий Сергеевич всё не мог оторвать взгляда от парящих снежинок. Так бы вечность смотрел. Отвлёк зашумевший чайник. Анатолий Сергеевич вздохнул обречённо, сожалея о разрушенном очаровании посторонним звуком, поднялся, запахнул старенький халат и взялся налаживать нехитрый завтрак.

Проживал он один в двухкомнатной квартире с улучшенной планировкой в пятиэтажном доме, построенном на излёте советской эпохи. Мебель и вся квартирная обстановка состояли из позднего достижения молдавско-советских мебельщиков. Сборная стенка с набором праздничной посуды и стекла, диваны, деревянные кровати, кресла, столы и столики, настенные ковры и паласы для пола, а также кухонная утварь и убранство имели ещё довольно свежий вид. Всё это они прикупили с женой сразу после возвращения из далёкого Севера. В обновленной квартире им удалось прожить всего несколько лет. Позже родню разбросало по белу свету. Время нынче такое: на отчей земле негде приткнуться человеку, чтобы достойно век коротать. Да чего уж там, хотя бы сносно. Жена, бывшая учительница истории, в дальнем зарубежье (Италии) вместе с подругой устроилась на хлебное место служанкой в богатом доме, деньги зарабатывает. Сын со своим семейством укатил обратно в Сибирь. Считай, тоже уже заграница. Только Анатолий Сергеевич со своей, как оказалось, не очень востребованной специальностью архивиста, остался здесь, на юго-западном островке бывшего могучего государства, в качестве хранителя семейного очага. Да и теплился ли этот очаг? Он в это почти уже не верил, и потому перестал огорчаться. Переболело, перегорело и отдалилось прошлое. Часто на память ему приходили некоторые стихи М.Лермонтова, которого он открыл для себя гораздо позже своих сверстников. Вот и в эти минуты безмолвного снегопада всплыли неожиданно строки:

Помнил, как поразили тогда эти стихи, в сущности, ещё юного человека. Лермонтов был моложе его тогдашнего чуть ли не вдвое. Но какая глубина! Какая потрясающая искренность и понимание человеческой судьбы! А если вникнуть ещё глубже – бесстрашное порицание самого мирового устройства! Как сегодня стали близки ему мысли поэта! В себя он заглядывал все реже, ибо ощущал лишь неразгаданную пугающую тоску.