Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая

А как же твое спасение, Мириам?

Мое спасение, – это мой сын.

И когда раздались за дверью шаги Иошаата, которые она уже научилась отличать от других, слезы облегчения навернулись ей на глаза.

Вошел Иошаат с младенцем на руках, усталый, но довольный свершившимся.

– Мириам! Опять плачешь, эй-вай, тутовое дерево 22 22 Тутовое дерево, иначе шелковица (Morus) – листопадное дерево рода тутовых. Особенностью шелковицы является истечение сока из ранки при любом, самом незначительном повреждении, что послужило распространению на Востоке выражения «плачет, как тутовое дерево». ?

Мириам приняла у него из рук сына, распеленала, поцеловала родинку на левом плече и склонилась над ним, чтобы скрыть нечаянные слезы, слезы радости.

Действительно, они льются из моих глаз по любому поводу!

Иошаат расхаживал по комнате, выискивая кувшин и чашу, плеснул себе вина и возгласил:

– Исполнился завет Бога нашего Израиля, и сын твой, жена, принесен Ему, чтобы получить перед ним и Израилем отныне имя свое – Мануил. Радуйся, Мириам!

Мириам непроизвольно зашептала несущие успокоение слова малой тефиллы:

– Твори волю Твою в вышних на небесах и даруй благоволение боящимся Тебя на земле. Аллилуйя!

– Аллилуйя! – подхватил Иошаат.

Он был счастлив.

Наконец-то Мириам улыбнулась, наконец-то она приняла из его рук в свои – сына, Мануила, наконец-то он может вздохнуть свободно. И все будет хорошо.

Так. Так! Мануил уже сейчас начинает приносить счастье.

Он плеснул себе еще в чашу.

За дверью послышались шаги, шаги многих людей, и они все ближе. Иошаат встревоженно поднялся с места.

Открылась дверь, и Иошаату предстал равви Менахем. Он был явно чем-то взволнован.

– Равви Менахем? – удивленно воскликнул Иошаат. – Что привело тебя сюда, если мы совсем недавно расстались, совершив богоугодное дело?

– О Иошаат бен-Иаков, – сказал равви Менахем, – важные гости посетили меня после этого, и вот – я привел их к тебе.

Он посторонился, уступая дорогу, и в комнату вошли двое мужчин. С их приходом комната сразу сделалась какой-то маленькой и невзрачной. Одежда вошедших, их походка и манеры выдавали в них столичных людей.

Иошаат указал им на скамью и сам сел напротив. Гости важно расселись. Равви Менахем скромно устроился сбоку. Мириам со своего ложа встревоженно оглядывала незнакомцев, прижимая к себе Мануила.

– Мир тебе, Иошаат! – отрывисто сказал один из гостей, молодой щеголь в дорогой, тонкого покроя одежде, по которой в нем даже без талита и тефиллина можно было узнать представителя храма Иевуса. – Меня зовут Гаиафа, – и добавил, не удержавшись, после короткой паузы, – зять Ганана бен-Шета.

Иошаат молча склонил голову, хотя имя это ему ничего не говорило. Только равви Менахем часто-часто закивал, смиренно прижав руки к груди.

Кто же не знает Ганана бен-Шета, члена Санхедрина, одного из вероятных преемников Иоазара бен-Боэта, Первосвященника Израиля!

– А это – Рувим, один из советников Архелая, – так же отрывисто, играя нервным, поминутно меняющимся подвижным лицом, продолжил Гаиафа, подняв тонкую, породисто-вялую руку в сторону второго гостя. Рувим, обрюзгший, высокомерный, в цветастом сирийском одеянии, слегка качнул головой, только обозначив приветствие, и неожиданно тонким, богатым оттенками голосом пропел:

– Мир тебе, Иошаат!

Равви Менахем еще торопливее закивал головой, а Иошаат, пребывая в непонятном оцепенении, так же склонил голову, машинально ответив:

– Мир и вам, гости мои.

Смущение и стыд испытывал он, видя, с какой плохо скрытой брезгливостью оглядывают гости маленькую комнату и нехитрый ее скарб: ложе в углу, деревянные скамьи, кувшин, выщербленные чаши, остатки утренней трапезы на столе. Но все пересиливало едва зародившееся, смутное ощущение тревоги, которая охватывает простого человека в присутствии людей, облеченных властью. Он вспомнил песенку, которую часто слышал на рынке от униженных жизнью нищих:

Горе мне от рода Боэта, горе от их копий!

Горе мне от рода Кантара, горе от их перьев!

Горе мне от рода Ганана, горе от их шипенья! 23 23 Из подлинной песни того времени.

Горе! Что там еще пели нищие?

Иошаат никак не мог вспомнить. Отрывистый, точно лающий голос Гаиафы вернул его к действительности:

– Из хорошего ли рода происходишь ты, Иошаат, и достоин ли ты его славы?

– Я – Иошаат бен-Иаков, из рода Давида-псалмопевца.