Валерий Волченко - Азиатский роман. Необыкновенная история

– Лёня, ты дурак?

– А-аа! – вскочил и, словно медведь, заревел Лёня, да так страшно, что нас с Колькой от костра, как ветром сдуло. Что-то, задев волосы, прошелестело над моей головой и, впереди нас, по дорожке, с грохотом запрыгала тяжёлая берёзовая дубина. А я ведь не хотел его обидеть, так спросил. Любопытно, умным Лёня себя считает или дурачком. Оказалось – это я самый натуральный дурак.

Ещё через месяц, мы с приятелем, тоже Серёжкой, пошли купаться на островок, ниже по реке. Плаваем мы плохо, приятель может проплыть несколько метров, а я держусь на воде только с погруженной головой. Стоит поднять голову, чтобы хватить воздуха, сразу начинаю тонуть.

Островок отделяет узкая, метра три-четыре, протока с очень сильным течением. Решили переплывать с разбегу, нырком. Серёжка первый разбежался, нырнул и, за пару секунд, оказался на острове. Меня снесло, стал погружаться на дно, но почему-то нисколько не испугался, не растерялся, время опять замедлилось, я будто во сне. Коснувшись ногами дна, оттолкнулся и всплыл, вдохнул воздуха и снова медленно опустился на дно, оттолкнулся, всплыл, вдохнул. Так повторилось несколько раз, пока меня не вынесло на мель – подводную косу, идущую от острова. По ней я и добрёл до повергнутого в ужас приятеля.

За три месяца, четыре раза моя жизнь висела на волоске. Это действительно много, уж не околдовала ли меня старая цыганка. Вдруг порчу какую навела? Вот и сейчас, при себе несколько спичек, два дробовых патрона, и не знаю куда иду. Так и буду бродить по тайге, пока окончательно не выбьюсь из сил.

Всё же, пришёл к выводу, что цыганка здесь ни при чём, негоже строителю коммунизма верить во всякую чепуху. Сам виноват. Мать, ругая нас с Колькой, всегда приговаривает: «И в кого вы уродились, такие непутёвые!» Непутёвый и есть, не лезь куда не надо, и умирать не придётся.

Так размышляя, вдруг заметил, что иду берегом знакомой речушки Крестьянки, бегущей к нашему посёлку и, через некоторое время, наткнулся на отрезанные коровью голову и копыта.

На работу в леспромхоз недавно нагнали высланных из Москвы и Ленинграда тунеядцев, их у нас прозвали «туниками». Туники часто крадут пасущихся на речках гусей. Мужики уже собирались и били их, а гуси всё одно пропадают. Похоже, и до коров добрались, их работа. А может не они? Ходит слух, что егерь Зорин иногда пошаливает, да не пойман – не вор. Голова, слава те Господи, не Майкина. Чья же это была корова?

На следующий день отец пришёл с работы вместе с встревоженной Бабихой, так в посёлке зовут Антонину Бабину. Она живёт без мужа, один её сын Генка, служит на флоте, другой, Витька, мой однокашник. Витька на летних каникулах не бездельничает, его мать устраивает на работу. Раньше на лошади вывозил опилки с пилорамы, в это лето с геодезистами работает, рейку носит. Курит, как паровоз, и Бабиха ему разрешает, говорит: «Пущай лучше на глазах курит, чем будет прятаться, да дом спалит».

Нам с Колькой предки ни за что не позволят. Да мы и сами решили не курить, не нравится, не раз пробовали. Правда, Колька как-то нарушил уговор, подобрал «бычок», но получив от меня хорошего пенделя, сразу выбросил. На правах старшего я чувствую за него ответственность.

Все лето, после работы и по воскресеньям, Витька с матерью вязанками таскают из леса и сушат траву. Запасают на зиму корове, которую купили весной. Покос им выделили километров за двадцать, на дремучей речке Змейке. Там хорошие покосы, травы тучные, но дороги нет, ни ЗИЛок, ни даже Урал не пройдут. Спросила Бабиха тракториста Федьку Балабанова сколько возьмёт, если зимой сено трактором вывезет. Запросил аж двадцать рублей! «Кровопивец, у меня зарплата всего шестьдесят! " – возмутилась Бабиха и отступилась, не стала там косить.

– Серёжка! Сходи с ней, покажи где видел коровью голову! – говорит отец. – Они четвёртый день корову не найдут.

С неохотой откладываю книгу, натягиваю сапоги. Надо так надо. Веду Бабиху вверх по Крестьянке и, в отместку, всё прибавляю скорость, чтобы грузная женщина запросила сбавить ход. Но она не отстаёт.

– Вот, ваша-нет? – подвожу её к останкам коровы. Бабиха не отвечает, будто окаменела. Смотрит на облепленную мухами и муравьями рогатую голову, из глаз медленно набухают и скатываются слезинки. Четыре года, во всём себе отказывая, она копила деньги на эту корову. Я испытываю приступ жалости, трогаю её за рукав: «Тётя Тося, идём! Чего на неё смотреть?» Она поворачивается и идёт за мной. Иногда оглядываюсь, глаза отрешённые, невидящие. За всё время она не проронила ни слова, но я чувствую, как кричит и бьётся, словно птица в клетке, её душа.