Владимир Соколовский - Во цвете самых пылких лет

Увидав море, они бросили чемоданы и пошли на плеск, шорох выносимых на берег камушков и неистовое ярко-зеленое сверкание.

Наконец вода коснулась их ступней и затопила их.

Загорали в тот день немного: боялись сжечь кожу, но зато почти не вылезали из воды. Когда открылся прокатный пункт, друзья двинулись было к нему за лежаками и волейбольным мячом, однако вовремя опомнились: ведь за все это надо платить! — и тотчас решили, что всякие блага цивилизации, вроде лежаков, — пижонство, ибо здесь и без них хорошо. К тому же за отсутствием паспортов никаких лежаков им бы все равно никто не дал.

В обед они купили буханку белого хлеба и съели ее, не стесняясь пляжных обитателей и запивая водой из фонтанчика. А когда солнце покатилось в закат и пришла пора думать о ночлеге, друзья додумались до чудесной мысли: раз уж они на юге — к черту крышу над головой, мягкие постели и теплые одеяла! Природа заменит им все. И только зашло солнце и кругом стало быстро, по-южному, темнеть — Васька со Славкой, умяв остатки буханочки, легли в одежде на гальку, пристроили под головы по большому камню, укутав их для мягкости извлеченными из чемоданов свитерами. Получилось довольно удобно.

Ночью парни проснулись от холода и стали смотреть на луну, пылающую над морем. Где-то далеко горели огни, один раз проплыло что-то, похожее на пожар, и они догадались, что это пассажирский теплоход. Море шумно било в берег, и от гула его ребятам было страшно и почему-то трудно дышалось. Они прижались, обняли друг друга за плечи и так сидели до рассвета, и даже восход солнца на море, который они давно мечтали увидеть, не произвел на них должного впечатления: так измучились и намерзлись. Славка вспомнил про Баратынского, вытащил из чемодана книжку и стал торжественно читать вслух подходящие к случаю стихи:

Сейчас на море не было никакой бури, но Славке казалось, что все происходит именно так, как описано в стихах. Он даже начал догадываться, кто такой «тот злобный дух, геенны властелин, что по вселенной розлил горе…» Славка хотел и с Васькой поделиться своими мыслями, однако друг сидел скорчившись, дрожал, и он не стал его трогать.

С рассветом жарче не стало, и ребята, вспомнив, как ночуют безработные в капиталистических странах, пошли собирать по пляжу газеты, чтобы укрыться ими. Но все газеты оказались мокрыми от росы, и Васька со Славкой искренне посочувствовали лишенным одеял безработным.

Невыспавшиеся и хмурые, они сосчитали свои деньги. Осталось семнадцать копеек. Куда делся вчерашний, а больше того — позавчерашний, пыл, когда им казалось, что стоит только добраться до моря, увидать его — и разом ухнут в пропасть, превратятся в ничтожность все пошлые мирские заботы? И уже кощунством казалось всякое загорание, бесцельная потеря времени на пляже, когда надо было зарабатывать на жизнь и искать себе настоящий ночлег.

Друзья вышли в город, пожевали купленного на последние копейки черного хлеба и стали обдумывать план действий на сегодняшний день.

— Давай разделимся! — предложил Васька. — Ты, Славка, иди на железнодорожную станцию и спроси, не требуются ли им люди на разгрузку вагонов.

— А ты?

— А я пойду по главной улице и буду заходить подряд во все конторы, спрашивать работу. Увидимся здесь же, часов так в двенадцать. Еще и покупаемся!

Снова начался солнцепек. От солнца плавился асфальт. Люди ползали по нему, словно сонные мухи, и среди них — Васька, заливаемый потом, упорно передвигающийся по главной улице от одной конторы к другой. На беду, учреждения все попадались солидные: проектные институты, тресты, разные лаборатории, управления и отделы. Солидные кадровики не хотели и времени тратить на Тарабукина, даже не прекращали телефонных разговоров. К двенадцати он, так ничего и не добившись, пошел, как было условлено, на место встречи со Славкой.

Несмотря на жару, на бульварчике пребывало много праздного народа. На скамейках играли в шахматы, читали газеты, книжки; бабушки и мамаши качали коляски с младенцами. Лавочку, куда примостился Васька, как раз занимала такая мамаша. Она была возбуждена, румяна, и мелодия, которой она пыталась убаюкать своего младенца, походила скорее на боевую песнь. Увидав Ваську, она еще больше оживилась и спросила, помедлив лишь самую чуточку: