Владимир Соколовский - Мурашов

— Иди туда! — бэдица показала на лаз. — Иди, не бойся. Еще у моей матери скрывались добрые ребята. Сиди тихо! Там есть ход в сад. Если придут искать, уходи по этому ходу. Ты пойдешь завтра на свои дела?

— Когда стемнеет.

— Днем я принесу тебе еду. Ну, лезь! Сорвешь крупную добычу — не забудь бедную старую тетку Анну.

Мурашов втиснулся в лаз. Сзади раздался скрип задвигаемого шкафа, и стало совсем темно, исчез питающий мрак скудный керосиновый отблеск. Метров через шесть лаз кончился, капитан выполз на земляной пол. Зажег спичку — пламя повело вбок. Вот она, вытяжка, уходящая из стены вверх неширокая жестяная трубка. Капитальное убежище… Небольшой грубый стол, две табуретки, две накрытые коровьими шкурами деревянные лежанки. В головах — кожаные подушки. «Вот я и попал в настоящее подполье!» — невесело усмехнулся Мурашов. Полез по шаткой лестнице к деревянной дыре, тоже обшитой досками. Всунувшись в нее почти по пояс, он нащупал закрывавший ее сверху щит и сдвинул его. На лицо посыпалась земля, видно, наложенная бэдицей для маскировки. Капитан поднялся выше, голова его оказалась в саду, среди травы и корней. Шелестели листья, множество звезд обрамляло деревья. Повел рукой — вот ветка, другая, потом казанки пальцев ткнулись в железо. Бочка. Мурашов поставил щит на место и стал спускаться обратно.

Засесть здесь, дождаться наступления и после прихода наших заявиться к бэдицэ в капитанской форме… Вот будет для нее сюрприз так сюрприз. Конечно, хитрая и жадная тетка живо повернет это обстоятельство себе на пользу: у нее укрывался советский офицер!

Но сидеть в надежной яме так просто — это шалишь! Свою войну он уже начал. Пока в городке есть полицаи, немецкие и румынские солдаты — он среди врагов. А врагов надо убивать. Каждый убитый — помощь своим войскам, своему батальону. Завтра он начинает свою охоту за ними. Есть нож, есть пистолет, можно натворить дел!

А в ночь, когда они вылетели с Гришей, в небе были высокие облака и дул ветер. Перетятько то садился на железное сиденье рядом с ними, то вскакивал и бежал к кабине, стоял там между креслами летчика и штурмана. «Ты успокойся, посиди, — сказал ему Мурашов. — Чего ты мешаешь ребятам?» «Пусть чувствуют контроль! — отвечал майор. — А то завезут еще, с ними бывает…» Бывает, все бывает… Инструктор по прыжкам рассказал Мурашову недавно случившуюся в этом отряде историю: сразу после ночной выброски разведгруппы в эфир ушла радиограмма — в ней радист открытым текстом сообщил, что произошла ошибка в определении района десантирования: они были сброшены не на лес, а на открытую местность, на окраину города, в место расположения немецкой части. Группа ведет бой. Это сообщение пришло, когда самолет еще находился в воздухе. После посадки и заруливания на стоянку экипажу по радио приказано было оставаться на местах. К транспортнику подъехали два «виллиса», несколько офицеров из них прошли в кабину. Вскоре летчиков под конвоем куда-то увезли. Суд трибунала был коротким и безжалостным. Офицеров приговорили к расстрелу, а сержантов из экипажа перевели в другие части. Сочувствия к расстрелянным, во всяком случае у Мурашова, рассказ не вызвал: зевнули, что-то напутали, недоучли, а в результате погибли люди, целая группа, сорвалась долго и тщательно готовившаяся операция. На войне за такие дела нельзя не карать, и карают сурово. В этой каре урок другим: глядите и помните! Вот во что могут вылиться забвение приказа, халатность и небрежное отношение к обязанностям.

Мурашов сам дважды в бою расправлялся с трусами и никогда не имел по этому поводу никаких сожалений. Таков закон боя! Об одном из них, молоденьком солдате Рочеве, замполит сказал: «Эх, парень, парень! Мальчишка, из темной деревни, первый бой… вот и дал деру, дурак…» «Боец, находящийся в атаке и видящий в панике бегущего в тыл солдата, — тяжело отчеканил Мурашов, — не знает, мальчишка это или нет. Он только видит, что человек бежит. И думает: что такое? Атака сорвалась? Или передние ряды попали под кинжальный огонь? Может, пора уже падать, зарываться? Или тоже бежать обратно? И не смей больше жалеть их. Матери Рочева пусть сообщат: погиб там-то. Без „смертью героя“. И без „смертью труса“. А то затравят старуху… А в донесении укажи, как было».

Возвращаясь от летчиков, Перетятько подсаживался то к радисту, то к капитану и начинал «разряжать обстановку». Мурашову сказал, например: «Я все письма вам хранить буду. В сейфе! Так что ты не волнуйся, Паша». «А я не волнуюсь. Мне ведь никто, кроме матери, не пишет, да и та редко». «Да ну! — удивился майор. — Ты, слушай, не сочиняй! Чтобы по тебе, такому кудрявому, чернявому, не сохли бабы — это ты брось, пожалуйста. Неужели ты, почти разведенный, за всю войну так и ни с кем и не закрутил?»