Александр Барченко - Из мрака

Зеленоватые фосфоресцирующие лампады зажглись в глубине глаз странного гостя. Одним движением чуть расширенных зрачков перевёл взгляд на доктора. И доктор почувствовал, как ноги стали бессильными, мягкими, будто набитыми ватой.

Высохшая фигура медленно двинулась с порога к столу. Передвигала ли она ногами? Ни доктор, ни Гумаюн-Синг не могли бы ответить на это.

Фигура подошла вплотную, и тогда стало видно, что на месте её, на пороге, осталась другая фигура меньше ростом, такой же скелет, обтянутый кожей, с такой же повязкой на бёдрах, — мальчик-туземец с огромными чёрными, будто невидящими глазами, с плетёной тростниковой корзиной на голове.

Туземец с чубом сделал над письменным столом движение рукой, будто бросил или клал что-то. Так же молча, не опуская страшных глаз, спиной отступил к двери.

И тотчас обе фигуры пропали в темноте чёрной щели. Не было слышно шагов, не звякнули стёкла в дверях веранды… И мысль не хотела мириться, не верила, что сейчас, здесь, в этой комнате, рядом с пробирками, книгами, тяжёлым штативом микроскопа стоял призрачный страшный скелет с мёртвыми глазами.

Первый пришёл в себя доктор.

Бросился в темноту двери, в столовую, кинулся на веранду, догнать… И сразу наткнулся лицом на холодные, влажные, запотевшие стёкла запертой двери. Нажал рукоятку, убедился, что заперто на ключ изнутри, отсюда. С трудом отыскал ослабевшими пальцами головку ключа, щёлкнул замком.

Долго стоял на веранде, подставляя лицо свежему ветру, мелким каплям дождя, что стряхивали шелестящие ветки камелий.

Вернулся в свой кабинет, шатаясь, обессиленный, подавленный, вздрагивающий мелкой расслабляющей дрожью…

Почти ушёл в своё кресло.

Гумаюн-Синг, так же потрясённый, взволнованный, показал дрожащей рукою на стол. Сказал коротко:

— Брат. Нас зовут!

На столе, там, где рядом с тенью абажура свет разостлал коврик, на белой обложке атласа лежало что-то похожее на две половинки огромного грецкого ореха. Две половинки плода с твёрдою, словно шерстью покрытой скорлупой, две несимметричные части двух разных плодов. И мягкая розоватая сочная сердцевина пропитала в комнате воздух сильным одуряющим приторным запахом.

Всё произошло как-то особенно быстро… Правда, телеграмма о скоропостижной смерти такого клиента кого угодно могла застигнуть врасплох, но к старику Смиту уже на следующий день вернулось спокойствие.

Никакой опасности и не предвиделось, в сущности.

Документы, выданные Смитом покойному миллионеру, пожалуй, слишком лаконичны. Для обеих сторон открывают широкую инициативу. Есть ли в них прямое указание на то, что Смит обязан в любую минуту вернуть капитал наследникам вкладчика? Нет. Как нет, впрочем, препятствий для этих последних в любую минуту предъявить подобное требование. Но, кто бы ни был наследником, не помешанный он, в самом деле? Какой расчёт кому бы то ни было жать его беспощадно? Его, который два с лишком десятка лет выплачивает клиентам банка дивиденды с щедростью машины, фабрикующей деньги?

Да, металлическая наличность покойного клиента целиком вложена в перевозку рабочих на архипелаг. Но три-четыре месяца, и она возвратится сюда же с процентами, которые зажмут глотки десяткам наследников. Надо питать к нему, Смиту, особенную ненависть, чтобы подложить какую-нибудь свинью.

Слава Богу, он в лучших отношениях с покойником. Знаком и с семьёй. Жена — прелестнейшее создание, блондинка с глазами Мадонны, тихая, кроткая, безропотно переносившая капризы и брюзжанье старика.

Потом племянницы — калькуттские студентки, очень милые девочки. Для них Смит авторитет непогрешимый. Больше и нет никого.

Смешно бояться ему, рискнувшему в деле с разведками в Непале суммой почти втрое большей, — бояться чего, привидений?

И по утрам, взрезая за кофе бандероли газет, ежедневно сообщавших о положении отравленной миллионерши, и у себя в кабинете, вскрывая лаконичные депеши Гемфри Уордля, Смит бранил себя за бесформенное беспокойное чувство тревоги.

— Чёрт возьми! В самом деле, пора на покой. Становлюсь стариком.

Но смутная тревога росла, настойчиво копошилась, сосало под сердцем. И не исчезла тогда, когда стало известно, что единственная наследница — вдова, и когда Гемфри Уордль телеграфировал из Аллагабада: «Оправилась. Выехала Манвантар-Бунгало».

И затихли все сообщения, и требований никаких не поступало, и на письма его с выражением соболезнования пришёл очень тёплый ответ, за подписью одной из племянниц покойного. Девушка благодарила и за себя, и за тётку: та ещё слаба и лишена возможности принести благодарность высокоуважаемому мистеру Смиту лично.