Виктор Дудко - Тревожное лето

Нету фактов, чтобы можно было взять Исая за задницу, и потому злится Шершавов!

А банда кружит вокруг да около. Ограблен кооператив в Рябушихе, зверски замучены комсомольцы Семен Колотилин и Илья Вощенко, посланные бюро комсомола в соседние села агитаторами. Дотла сожжен хутор Васильки, в котором все крестьяне вступили в коммуну. Убит ее председатель, зарублены активисты. Эх, да и не перечислить всего, чего натворили бандиты. Смутно на душе у Шершавова, неспокойно. Два рапорта направил во Владивосток на имя самого начальника губернского ОГПУ товарища Карпухина, а ответ один: не рыпаться, а то плохо будет. Уж и так хуже некуда, думал Шершавов. Оторвали от любимой работы в часовой мастерской. Чего уж хуже придумать? Хуже не придумаешь. А тут еще Теткин изводит своей грамотностью и этой самой логикой. А что такое логика, поди пойми ее. И прислали же его на голову Егора Ивановича. Откопали где-то. Присматривается Шершавов к Теткину. Гимназия, понимаешь... Шершавов смотрит на взъерошенные Ленькины русые вихры, сосет трубку, так что плоские щеки его проваливаются и четко выступают ряды зубов. Хочется иногда вдруг Шершавову пригладить эти вихры, приласкать Леньку, да бдительность революционная не позволяет. Вот Костя Федорчук, тот был самый настоящий пролетарьят. Или взять Василия Васюка, бывшего краснофлотца. На этих парней можно было положиться как на самого себя. Погибли ребята. А этот? Дите, и все. Шестнадцать годков. С хвостиком.

— Что д-дальше? — спрашивает Ленька и вытирает рукавом линялой гимнастерки потный лоб.

— Чо? — переспрашивает Шершавов.

— Дальше что печатать?

Шершавов крякает, подбирается внутренне.

— Значитца, так... пиши... — Он задумывается, морщит лоб, щурит от едкого махорочного дыма глаз. — Значитца, так... — повторяет, и вдруг у него как-то сразу пропадает охота диктовать. «Логики нет», — с обидой вспоминает Шершавов. Он тяжело подымается с табуретки, долго кашляет, сгибаясь и держась рукой за грудь. Бледно-серое лицо его наливается кровью, под глазами сразу набухают мешки. Ленька смотрит на его спину и бежит в сени за водой. Шершавов пьет крупными глотками, задрав острый подбородок. Вода тонкой струйкой стекает с уголка рта за воротник, и сатиновая рубашка на груди темнеет. — Все. Точка, — хрипло бормочет Шершавов, зачем-то смотрит в кружку и возвращает ее Теткину. Вытирает ладонь платком. — Ты извини, — говорит конфузливо и не глядит на Леньку.

— Чего там. — Ленька ставит кружку на стол, мнется. Поправляет ремни, трогает кобуру, на месте ли. Он чувствует, что начальник обижен на него, но не может понять, почему, и от этого на душе беспокойно.

Теткин выходит на крыльцо. Дежурный, он же посыльный, Кешка Лепетюха сидит на завалинке и что-то строгает перочинным ножиком. Кешка мастак вырезать из дерева разных зверюшек, и такие они получаются у него потешные.

Картуз на большой Кешкиной голове почти новый, но лаковый козырек обломан и укорочен, отчего картуз кажется игрушечным. Кешка строгает и чему-то своему мирно улыбается. В кармане широченных штанов у Кешки маленький бельгийский браунинг второго номера, почти бесполезная игрушка в серьезном. деле. Но Лепетюха гордится оружием и не расстается с ним ни на минуту.

— Ну, как Егор? — спрашивает Кешка.

— Кашляет, — отвечает с неохотой Теткин.

По улице на прутьях скачут пацаны, подымая столб пыли. Коза просунула лукавую морду в плетень и быстро-быстро срывает губами листочки невесть зачем выросшего во дворе хлипкого подсолнуха. Через улицу, прямо напротив — волисполком. Там громко хлопают дверями, слышны возбужденные голоса. На бревнах сидят прибывшие за разными справками мужики, пьют из бутылок жирное, желтого цвета, топленое молоко, курят самосад.

— К-куда! — кричит Ленька на козу грозно.

Утро солнечное и тихое. Высоко в безоблачном небе делает плавные круги коршун. В бумагинском саду поют птицы.

Слышится скрип половиц и голос Шершавова:

— Товарищ Теткин!

Ленька мигом возвращается в помещение. Шершавов уже сидит за столом, листает какие-то бумаги, выражение лица озабоченное. Он не смотрит на Леньку и говорит тихо, но внушительно:

— Вот какое дело, товарищ Теткин. Хватит тут сидеть и портки протирать.

— А я н-не сижу и н-не протираю штаны, — сказал срывающимся голосом Теткин и посмотрел сперва на свои почти новые японские ботинки, выданные еще во Владивостоке, потом в окно. Шкодливая коза обирала остатки листьев с подсолнуха. — Если вы мне почему-то не доверяете, то так и скажите. А про штаны не-ечего. — Штаны у Теткина действительно были протерты. Но их такими выдали ему. Потому Леньке Теткину и обидно стало до слез, потому он не сдержался на этот раз и потому с тоской в голосе заявил: — У-уйду я от вас, Егор Иванович. Н-надоело на побегушках. Т-теткин туда, Т-теткин сюда, принеси, отнеси, перепечатай. — Уши у Леньки пылали. — Опостылело мне тут. — Он вынул из накладного кармана гимнастерки вчетверо сложенный клочок бумаги и положил на стол перед Шершавовым: — Вот. — И с грустью посмотрел снова в окно.