Золото!
Кобец писал протокол, чмыхая со скоростью сто двадцать раз в минуту. Глаза его сверкали, чего нельзя было сказать о потухшем взоре первого помощника, сидевшего сычом в углу. Первый покачивался на стуле, словно от приступа зубной боли.
— Знал бы, какой мерзавец... своими бы руками...
— Где нашли? — спросил я Кобца.
Он, подобно Цезарю, не отрываясь от письма, отрывисто рассказал:
— На прогулочной. Говорю... сопровождающему... Давай поищем... Да. Я один... Второй... Третий... Всю палубу прошли. Сверток... Что-то в робу замотали. На самом дне... Вынимаю. Есть! Иди сюда!.. Сто штук!
— По курсу сколько?
— Сто штук по рублю, — пошутил Кобец, — это кошмарная сумма получается! Не мешай!
— И просил, и убеждал — «Ребята, не подведите!» Как о стенку горохом! — не выдержал первый. Он встал и, сгорбившись, вышел в коридор.
— Чего он так убивается? — удивился я. — Не у него в каюте ведь нашли.
— Ты, Юра, пойми, — объяснил подошедший Никитин. — Он за идеологическую работу отвечает. За «кабэ» в кадрах по головке не погладят.
— Да разве виноват он, что кто-то из команды занимается контрабандой? Разве можно уследить за сотнями людей?
— Такая у него должность. Никто не неволил. Не отвлекай Кобца.
Кобец писал, подперев щеку изнутри языком, склонив голову набок, аккуратно строча буквы.
В кают-компанию вошел капитан, сопровождаемый первым помощником. У обоих были удрученные лица. Замешательство капитана было столь велико, что в разговоре он делал неожиданно глубокие паузы, подыскивая нужные слова.
— Да... Пожалуйста, — обратился он к Никитину. — Такая вот неприятность. Работаем, повышаем сервис, недавно заняли первое место и — пожалуйста. Нашелся гад... Весь фасад испортил.
Он подписал протокол и тут же ушел.
— Пообедаете? — без всякой надежды спросил первый. — В порядке гостеприимства.
— К сожалению, торопимся. Можете объявлять о конце досмотра. Всего хорошего.
Мы вышли из кают-компании, цепочкой потянулись к выходу. По «спикеру» объявили, что граница открыта, досмотр окончен. Разрешено хождение по судну.
— Юрка! — хлопнул меня кто-то по плечу.
В первое мгновение я не сразу сообразил, что элегантный парень не кто иной, как Морозов. Юрка Морозов!
— Хорунжий! — позвал Никитин. — Не задерживайся. Нам на проходную.
— Увидимся, — кивнул я Морозову.
На третьем курсе дальновидный Морозов к своему ужасу обнаружил, что, увлекшись далекими перспективами, упустил главное — он до сих пор не был в комсомоле. Относясь к общественной жизни более чем равнодушно и считая все организации совершенно ненужными, вовремя сообразил, что рано или поздно для визы понадобится комсомольская характеристика. Без нее ему скажут «нет», и тогда мечты останутся мечтами.
И вот на двадцатом году жизни Морозов подал заявление в комсомол.
Собрание проходило вечером, после лекций, и в распахнутые окна врывался вечерний бриз, принося вместе с запахами близкого моря аромат молодой зелени, влажной земли, трав. В воздухе носилось ожидание необычного, радостного. Кто торопился на свидание, кто на тренировку, в кино, просто погулять.
Староста курса, высокий, коротко подстриженный на американский манер, встал, широко разведя руки, оперся на парту и, слегка растягивая слова, спросил ничего не подозревающего, расхлябанно улыбающегося Морозова:
— А зачем тебе, Морозов, комсомол? Ты ведь прекрасно обходился без него до сих пор. Думаю, что и дальше ты смог бы без него прожить. В чем же дело?
Непринужденная расхлябанность Морозова вдруг усилилась и превратилась в суетливые, нервные движения. Лицо его перекосилось, налилось кровью, он что-то забормотал, силясь ответить, поперхнулся и умолк.
Не мог же он, в конце концов, сказать, что комсомол на данном этапе выгоден, что, если для исполнения желаний надо поступить еще в десяток организаций, он сделает это не колеблясь.
Он так и не нашелся, что ответить, а на лице читалось такое замешательство, словно его уличили в чем-то постыдном.
Староста нехорошо улыбался и голосовал «против».
Я воздержался: переходил на вечерний, и мне было не до Морозова.
Французы говорят: «простить — значит понять».
Тогда, весенним вечером, я понял Морозова, но простить не смог.
Люди, идущие на компромисс с собственной совестью, облачающиеся в одежды, соответствующие ситуации лишь потому, что это несет выгоду, внушали мне отвращение. Такие могут предать в любой момент за ржавые три копейки. При этом будут ссылаться на обстоятельства, на слабость характера, на исторические примеры.
Читать дальше