Норман Льюис - Зримая тьма

— Жарко, не правда ли? — заметил Теренс.

— Не сказал бы. Вот через месяц будет действительно жарко.

Теренс, видимо, не спешил уходить, ему хотелось поговорить, и бумаги служили только предлогом. Двадцатипятилетний Теренс работал у меня помощником. Кроме геологии, нас ничто не объединяло, а разница в пятнадцать лет делала нас такими же далекими друг от друга, как далеки англичане от африканцев или китайцев. Его переполняло сильнейшее мальчишеское любопытство решительно ко всему на свете, и он взирал на мир глазами фанатика, явно неуместными на его гладком, невозмутимом лице.

— У вас есть пиво?

— Да, в кухне.

— Вы тоже выпьете?

— Пока не хочется.

Теренс направился в кухню, откуда вскоре послышался звон бутылок и стаканов. Я положил перо, отодвинул бумагу и принялся ждать.

День обещал быть прекрасным. Над холмами серебристым ореолом висела легкая дымка испарений. Наш лагерь находился на возвышенности при входе в долину; отсюда открывался чудесный вид на холмы и высившиеся за ними горы. С одной стороны раскинулось маленькое озеро; благодаря какой-то причудливой игре света казалось, что оно парит над землей. В долине ослепительно поблескивали островки тумана, и ленивыми кольцами поднимались струйки дыма там, где по склонам холмов лепились невидимые мне деревни.

Со стаканом в руке возвратился Теренс.

— Так что же, в конце концов, произошло с арабом? — спросил он.

— Как это понять — «что произошло»?

— Ну да. Что говорит наш доктор?

— Он говорит, что парня пытали.

— Да, но как?

— Накачали в живот воды, а потом прыгали на него.

Теренс скривил лицо.

— Кто же его пытал?

— Парашютисты.

— Откуда это известно? — Я понял, что Теренс готов усомниться в достоверности этого факта.

— Так сказал бедняга.

— Следовательно, вы основываетесь только на его заявлении?

— Да. А жандармский офицер Боссюэ утверждает, что, если Джи Джи подаст жалобу, араб не будет рассматриваться как надежный свидетель. Людей публично не пытают — следовательно, пытки не применяются, во всяком случае официально.

— Выходит, мы не будем поднимать шум?

— Нет, почему же? Будем. Джи Джи намерен завтра же, как только вернется Латур, повидаться с ним.

— А как вы сами, Стив, относитесь к этой истории?

— Не понимаю вас.

— Я спрашиваю, как вы сами расцениваете обстановку?

— Вы хотите спросить, как я отношусь к тому, что парашютисты пытали араба? Конечно, это возмутительно.

— Я скорее думаю о более широких — о политических аспектах этого факта, — заметил Теренс.

— Я принадлежу, как теперь говорят, к числу «неприсоединившихся».

— И вы всегда принадлежали к ним?

— По мере возможности — да. Вообще-то, политика меня не интересует. Французы мне нравятся, хотя, пожалуй, сейчас несколько менее, чем обычно. Мне нравятся и арабы, и поскольку именно они являются жертвами сложившейся обстановки, то я на их стороне. А что, разве опять стало модным занимать определенную позицию?

— Насчет моды не знаю. Однако теперь почти все мы занимаем какую-то определенную позицию.

— Вот это и есть мода. Стадный инстинкт, только в ином виде. Всякие там течения, «измы», моральные крестовые походы, бессильный гнев… Только стадные животные держатся вместе. Завывание бабуинов [5] Обезьяна из рода павианов; водится в Африке. с фиолетовыми задами…

— Скажите, Стив, неужели вас вообще ничто не трогает?

Вопрос Теренса заставил меня задуматься, но в эту минуту, прожигая туман, показалось солнце. Метрах в пятнадцати от нас арабки-уборщицы расставляли горшки и сковородки около хижины, построенной для них из ящиков, в которых нам доставляли оборудование. Ее несколько раз побелили, и теперь она приняла совсем африканский вид. За хижиной виднелась изгородь, окружавшая лагерь, а за ней сразу же начинался лес. Женщины-арабки, все уже в том возрасте, когда больше не нужно прибегать к чадре, чистили большие неглубокие горшки из оранжевой глины, в которых они готовили пищу и стирали, и ставили их на полку вдоль стены для просушки. На женщин, проникая через расширяющееся отверстие в тумане, упал солнечный свет. Он отличался какой-то особенной, африканской яркостью и придавал этой обыденной сценке что-то театральное. От каждой выпуклости, от каждого гвоздя тянулись тени. Метла отбрасывала на стену целую вереницу бегущих теней. Извивались темные, словно смазанные черной патокой, отражения горшков. Силуэты синих агав у изгороди напоминали ощерившихся друг на друга крокодилов. Солнце уже освещало сосны за лагерем, отчего казалось, что они покрыть; блестящей кожей ящериц. В лесу бурлила жизнь. Трещали миллионы пробудившихся насекомых, в лесной чаще, все еще подернутой дымкой, томно стонали горлицы.