Остин Райт - Островитяния. Том второй

Когда мы наконец покончили с нелегкой работой, сложив каменные плиты штабелями вдоль стен амбара, небо было уже густо усеяно звездами.

Мы с Наттаной, рядом, пошли вместе со всеми к дому. Уже повеяло вечерней прохладой, но тяжелый жаркий день давал о себе знать. Из столовой доносились голоса.

— Устала, Наттана?

— Очень… и вы, должно быть, тоже.

— Да. Мы оба устали.

— Не хочу никакого ужина, — сказала девушка, — не хочу быть сейчас среди всех этих людей.

— Я тоже. Давайте побудем вместе.

— Пойду утащу что-нибудь с кухни, вдруг нам захочется есть.

Я остался ждать Наттану на дворе. Тишина ночи была столь глубока, что даже звуки голосов не нарушали ее. Когда Наттана вернулась, я взял ее руку в свою, чувствуя, какая она горячая, и мы пошли, озаряемые светом звезд, пока ноги сами не привели нас к озеру.

В бледном сиянии мы отыскали лодку с веслами у причала и, оттолкнувшись, бесшумно скользнули вперед, рассекая стеклянистую поверхность воды, столь темной и гладкой, что она казалась вторым небом, со звездами на недосягаемой глубине.

Скоро мы доплыли до того места, где катались на коньках, и причалили к узкой полосе берега, под прикрытием отвесно вздымающейся, поросшей соснами скалы.

Мы сели на землю, я обнял Наттану, и мы поцеловались. Трудно сказать, было ли то желание. Скорее мне просто хотелось находиться рядом с ней и касаться ее, чувствуя, что ей этого тоже хочется.

Мы легли рядом, глядя в разверстые над нами звездные бездны, касаясь друг друга плечом, рукой, бедром, — и этого было достаточно.

— Как хорошо, Наттана, — сказал я.

Ответа не последовало.

Я позвал ее по имени, прислушался, но услышал только ровное дыхание девушки.

Мои глаза тоже слипались. Сон овладел мной мгновенно, хоть я и продолжал держать в своей руке бесчувственную, мягкую ладонь Наттаны…

Прошло немало времени, пока мы, пошатываясь, снова не уселись в лодку и двинулись к дому. Наттана притихла на носу, как спящая птица.

Все уже улеглись, и только на кухне горел свет.

Возвращение наше тоже напоминало сон — промежуток между двумя снами, и крепкий, уже в постели, сон стал мирным окончанием наших странствий.

Стояла еще ночь, когда я снова проснулся, близко ли, далеко ли была заря — я решил немедленно ехать. Атт так и не проснулся, но Эк приоткрыл глаза, пока я при свече упаковывал свои вещи. С ним одним я и простился. Все остальные спали беспробудным сном.

Когда темный дом остался позади и дорога, в бледно-желтых тенях, скользила назад под копытами Фэка, я окончательно понял, что опасность тягостных прощаний и объяснений и вправду позади. Наттана меня поймет, остальное не имело значения, и я был свободен.

Отныне я не увижу больше ее лица, не услышу ее голоса — всего, что делало ее такой любимой. Я чувствовал пустоту утраты, но природа нашей любви и нашего расставания была такова, что жизнь безболезненно могла восполнить ее. И память о Наттане всегда будет счастливой.

Двадцать третьего ноября, около полудня, после шести дней пути мы с Фэком прибыли в Эрн. Дул легкий ветер, вода отливала летней синевой, и яркая зелень болот, по которой большими неровными пятнами проплывали тени белых облаков, ровным ковром раскинулась на бескрайние мили. Казалось, я снова дома.

Нас в лодке перевезли через проток, а дальше мы уже сами двинулись к Острову, где надо прибегать к помощи паромов.

Вот она, покинутая Дорной алия, которую она никогда не оставила бы и которая могла стать и моей, люби она меня или свои родные места хоть чуть-чуть больше. Вероятно, вернись я в Островитянию, я мог бы не покидать столь любезного мне Запада, ведь на Острове все так же нуждались в посреднике. Я то так, то эдак пытался представить себе Остров своим постоянным домом, и сердцу делалось все больнее при виде ослепительно прекрасного в свете уходящего дня острова Дорнов.

Причалив у Рыбацкой пристани и обогнув башню на холме, я проехал через поля и сады, окружавшие усадьбу, постоянно ощущая в воздухе солоноватый запах моря. Потом оставил Фэка на конюшне, взял свою суму и, никем не замеченный, вошел в дом и прошел в свою комнату, которая была для меня готова.

Что бы ни случилось, этот уголок Островитянии навсегда останется моим. Я отнюдь не чувствовал себя здесь гостем. Дарованная мне обычаем привилегия — жить в доме Дорнов, когда и сколько я захочу, — облеклась в форму привычной реальности… И скорее даже она, а не Дорна была главной причиной того, почему Запад казался таким родным.