Кеннет Оппель - Небесный скиталец

— Извините, сэр, — сказал я, промакивая воду салфеткой.

Закончив, я опять посмотрел на него, и теперь взгляд его был осмысленным.

— Ты их видел? — спросил он скрипучим голосом.

— Кого? — Я засомневался, в здравом ли он рассудке.

— Крылья. Кругом, — ответил он. Он выговаривал слова очень медленно, сглатывая и кашляя в перерывах между ними. — Наверно, всегда. Были там. Только никто. Никогда. Не видел.

Он попытался сесть, опираясь на локти, будто у него было какое-то очень важное дело, но сил у него не хватило, и он снова упал на койку. Он опять повернулся ко мне:

— Но ты. Должен был видеть.

Казалось, это так важно для него, что я соврал.

— Да, — ответил я. — Я тоже видел их.

— Хорошо, — отозвался он и вроде немного успокоился. — Красивые создания. — Он улыбнулся. — Они были. Красивые.

— Да, — согласился я.

Он снова закашлялся, и я подумал, не позвать ли дока Халлидея.

— Я приведу к вам доктора, сэр.

Его горячая ладонь сжала мою руку.

— Кейт. Полюбила бы их, — продолжал он. — Как ты. Думаешь.

— Думаю, да, — сказал я.

Он с большой симпатией глядел на меня, и мне стало стыдно за свою ложь, а потом он опять уставился куда-то мимо, и ужасно было видеть, как меняется его лицо, глаза наполняются досадой.

— Ты никогда. Не видел их.

Слова эти дались ему с большим трудом, и он опять начал кашлять, содрогаясь всем телом. Я встревоженно оглянулся, и тут вошел док Халлидей и сказал, что мне лучше уйти.

Я вышел, чувствуя себя отвратительно. Может, если бы я иначе говорил с ним, он не рассердился бы так. Может, было бы лучше.

Примерно через час док Халлидей разыскал меня на камбузе — я полировал столовое серебро к обеду-и сказал, что Бенджамин Моллой умер. Я сам удивился, что мои глаза увлажнились; ведь я его совсем и не знал.

Док Халлидей сжал мою руку:

— Не надо расстраиваться так, Мэтт Круз. Он был очень слаб.

Я кивнул. Мне бы только хотелось, чтобы он не сердился на меня перед смертью. Я рассказал доктору, о чем он говорил со мной. Док Халлидей ласково улыбнулся:

— Умирающие часто говорят странные вещи. Это никак не относилось к тебе.

Но этой ночью, во время вахты, слова Бенджамина Моллоя снова и снова звучали в моей голове и я все гадал, что же он такое увидел. Или думал, что увидел. Нечто с крыльями в небе — так это звучало. Красивые создания. Может, он увидел альбатросов или каких-нибудь других крупных морских птиц, хотя, конечно, в открытом океане это большая редкость.

Понятно, странных историй о крылатых существах хватает. Ангелы и драконы, небесные келпи и воздушные сфинксы. Они всегда на поверку оказывались чем-то иным: бликами на воде, клочками тумана, миражом, представшим перед затуманенным взором усталого моряка. Но той ночью, должен признаться, я особенно настороженно осматривал горизонт и не слишком-то следил за своими созвездиями. Я не увидел ничего необычного, никаких красивых созданий Бенджамина Моллоя. Но мне бы хотелось. Мне нравилось думать, что здесь, в небе, полно вещей, неведомых нам.

— Трап поднять! Люки задраить! Весь груз принят на борт и раскреплен в трюмах; последние пассажиры поднялись на корабль. «На взлет!» — приказали из рубки, и двести человек наземной команды отдали швартовы, с шумным всплеском мы избавились от водяного балласта и начали подниматься под приветственные возгласы мужчин и женщин на взлетном поле; пассажиры махали в открытые иллюминаторы шляпами и платками, и снизу им махали в ответ, а мы набирали высоту, и поле уже осталось далеко внизу, шпили Лайонсгейт-Сити начали смещаться к северу, а мы все поднимались в рассветное небо, уверенно и спокойно, словно ангелы.

У меня как раз закончилось недельное увольнение на берег. В первые несколько дней, что я был дома, мать ужасно суетилась вокруг меня, безостановочно стряпая мои любимые блюда. Мы засиживались за разговорами допоздна, пока громко протестующих Сильвию и Изабель не отправляли в постель, потому что утром им надо было в школу. Мои маленькие сестренки подросли, с тех пор как я видел их в последний раз, вытянулись, словно тополя. Они обрушили на меня град поцелуев, когда я вручил им подарки. Я всегда привозил им подарки, когда возвращался домой, потому что частенько пропускал их дни рождения, да и Рождество иногда тоже. Изабель получила диджеридо из Австралии, потому что она девочка музыкальная и ей нравятся всякие инструменты, а о таком она даже никогда и не слышала. Сильвии, которой вот-вот должно было стукнуть двенадцать и которая воображает себя настоящей модной леди, я привез красивую черепаховую заколку для волос, присмотренную на Большом Базаре в Марракеше. А для матери, как и в прошлый раз, купил флакон иберийских духов, которые она так любит. Это были те самые духи, что мой отец всегда привозил ей. Сама она никогда не стала бы их покупать; она говорила, что это роскошь, которую мы не можем себе позволить, но отец всегда отвечал, что всякий, каким бы бедным он ни был, может позволить себе хоть какую — нибудь роскошь. От нее всегда, сколько я помню, пахло этими духами; и этот их аромат был такой же частью ее, как искусные руки швеи или большие, немного печальные глаза.