Петр Сергеев - Когда открываются тайны (Дзержинцы)

— Товарищ народный комиссар путей сообщения! — молодцевато гаркнул Бобров. — Вверенный мне порт Херсон имеет четыре причала, все действуют, готовы принимать... — Тут Бобров явно запнулся и, неловко кашлянув, продолжал: — Шаланды с рыбой, сторожевые катеры, пассажирский пароход Херсон — Николаев...

Дзержинский подал руку Боброву, поздоровался с Бородиным.

— Если не секрет, скажите, давно ли узнали о моем приезде в Херсон?

— Три дня назад узнал по долгу службы, Феликс Эдмундович.

— Любопытство не вредит чекисту, — тихо заметил Дзержинский. — Но в данном случае оно не обязательно. В Херсоне буду заниматься прежде всего проблемами транспорта. Это входит и в ваши обязанности. Об охране границ будем говорить потом.

Пожав руки подошедшим Доброхотову, Халецкому, Михайлову, Леонову, Лукину, Луппо и другим товарищам, Дзержинский направился в Управление водного транспорта.

— Попрошу переписку по телеграмме Комиссариата путей сообщения от 9 декабря 20 года, — обратился нарком к начальнику управления.

Товарищу Дзержинскому подали серую папку с надписью: «Дело по телеграмме В. И. Ленина за № 602».

Феликс Эдмундович просмотрел скудную переписку, составленную из копий разосланных телеграмм за подписью Ленина об оказании органам водного транспорта всемерного содействия в снабжении их материалами, продовольствием, рабочей силой, помещениями...

— «При сем препровождается копия телеграммы товарища Ленина для сведения», — прочел вслух нарком.

— Почему такая деликатная редакция? — «Для сведения» — Председатель Совета Труда и Обороны товарищ Ленин пишет на места для точного и неуклонного исполнения, — подчеркнул нарком.

— Мы это неоднократно разъясняли всем, от кого зависит ремонт речного и морского флота, но...

Начальник развел руками.

— Видимо, недостаточно разъясняли, а может быть. и не использовали свои полномочия!?

Председатель ВЧК с укоризной посмотрел на заметно опешившего Бородина. Затем нарком уточнил те учреждения города, которые должны оказать водному транспорту немедленную помощь: их оказалось свыше десяти. Сюда вошли: упартком и исполком, совнархоз и комтруд, опродком и Реввоенсовет Армии, ответственные руководители города.

— Всех соберите на междуведомственное совещание, и как можно пораньше, — распорядился Дзержинский.

Он долго смотрел в раскрытое окно на город, очертания его зеленых улиц и домов, осиротевшие портовые причалы.

— Покажите порт и судоверфь, — нарушил молчание Дзержинский.

Через несколько минут пограничный катер «Красноармеец» петлял вокруг потопленных судов и барж. Начальник Рупвода и Бородин разъясняли трагедию каждого из них, погибших от врангелевской артиллерии, стоявшей по ту сторону Днепра. Проплыли и мимо полуразрушенного здания верфи.

Тихим ходом катер направился мимо восточной части Карантинного острова. Вспугнутые шумом мотора, поднимались кряквы и, свистя крылами, улетали в плавни, залитые розовым светом зари.

Дзержинский снял фуражку и подставил голову встречному ветру, жадно вдыхая воздух с терпким запахом близкого моря.

Попутчики наркома пробовали заговорить с ним, но Дзержинский отвечал односложно.

О чем думал этот «железный человек»?

Сергею Петровичу передалось настроение Дзержинского. Он вспомнил, как в 1918 году, во время немецкой оккупации, уехал он из Херсона в Москву с делегатским мандатом от штаба местных партизан, как встретился с Лениным, а затем с Дзержинским, как он, Бородин, простой паренек, лишь сердцем чувствующий ленинскую правду, беседовал с Дзержинским один на один. По простоте душевной Сергей Петрович тогда спросил, трудно ли было ему, Дзержинскому, столько лет сидеть в царских застенках и о чем он тогда мечтал, чем занимался в тюрьме.

Председатель ВЧК молча положил перед пареньком с Украины письмо своего друга политкаторжанина, не дожившего до Октябрьских дней.

В письме незнакомый Бородину человек описывал чью-то долю, может быть свою собственную, но в иносказательном плане. Бородин до сих пор помнит это письмо слово в слово, как заученные в детстве стихи.

«Когда-то я легче переносил тюрьму, теперь я уже стар, и мне тяжело. Тогда я не думал о будущем, но жил им, так как был силен; теперь я чаще думаю о будущем, потому что не вижу перспективы, и мне здесь тяжело. Не могу привыкнуть к тому, что я в заключении, что нет у меня своей воли. Не могу примириться с появляющейся все чаще и чаще мыслью, что завтрашний день будет такой же серый, однообразный, без содержания и смысла, как сегодняшний. И тоска принимает форму ностальгии [1] То есть принимает характер болезненной тоски по Родине. , вызывает физическую боль, сосет кровь, сушит. И меня влечет отсюда в поле, в мир красок, звуков и света — туда, где слышен шум леса, где по небу движутся в неизвестные края белые облака; влечет вдаль, где дышится чистым воздухом, живительным, свежим, где лучезарное солнце, где пахнут цветы, где слышно журчание рек и ручейков и где море никогда не перестает шептать и разбивать о берег свои волны. И день, и ночь, и утренняя заря, и предвечерние сумерки так привлекательны и дают столько счастья!»