Джеральд Даррелл - Птицы, звери и моя семья

– Большие художники – большие страдальцы, – мрачно изрек Свен.

– Зимой я вас возьму с собой в Бутринто, на болота, – загорелся Лесли. – Сколько там уток! А в горах чертовски хорошие дикие кабаны.

– Уток я люблю, а вот дики́е кабаны для меня, пожалуй, слишком крупные, – сказал Макс с убежденностью человека, осознающего свои ограниченные возможности.

– Макс не потянет, – заявил Дональд. – В решающий момент сделает ноги. Иностранец, что вы хотите.

– А потом, – говорила мать Кралефскому, – перед тем как начнет закипать на медленном огне, бросаете в воду лавровый лист и щавель.

– А я ему, мисс Марго, прямо: «Пусть он есть французский посол, все равно он есть подлец».

– А рядом с болотом – туда еще надо добраться по топкой почве – водятся дятлы и бекасы.

– Помню, как я посетил деревню в Македонии, где вырезают любопытные… мм… деревянные скульптуры.

– Я знавала хозяйку, которая это варила без лаврового листа, зато с добавлением мяты.

Жара достигла пика, и даже пение цикад как будто пошло на убыль, а то и вовсе прерывалось. По скатерти деловито сновали черные муравьи, подбирая крошки. Слепень с глазами, поблескивающими, как два зловещих изумруда, пристроился в бороде Теодора, но тут же умчался с жужжанием.

Переевший и перепивший, я медленно поднялся и побрел к воде.

– Иногда у бочек доходит до крика. – Это был голос Ставродакиса. – Кажется, что они выясняют между собой отношения. Попробуй тут уснуть.

– Ни слова больше, – взмолилась Марго. – У меня от одной этой мысли натуральный озноб.

Море было спокойным, теплым, словно отлакированным, и только у берега изнеженно колыхалась мелкая рябь. Под подошвами похрустывала и разъезжалась горячая галька. Камни и голыши на этом пляже отличались невероятной формой и цветом, отполированные волнами и трепетным трением друг о дружку. Какие только образы ни встретишь! Наконечники стрел, серпы, петушки, лошадки, драконы, морские звезды. А окрас столь же удивительный, как и сама форма, ведь сначала их обрабатывали земные соки на протяжении миллионов лет, а затем море внесло свою лепту. Белые с золотой и красной филигранью, кровавые с белыми пятнышками, зеленые, голубые, рыжеватые, бурые яйцевидные с ржавым абрисом, похожим на папоротник, розовые, как пеоны, с белеющими иероглифическими посланиями, недоступными расшифровке. Россыпь драгоценностей по всей кромке берега.

Я вошел в теплое мелководье и поплыл в открытое море, где попрохладнее. Там, если задержать дыхание и поднырнуть на дно, уши сразу закладывает, словно тебя накрыло теплым бархатным одеялом. Но они быстро привыкают к подводной симфонии: далекому тарахтению моторки, едва различимому, как стук сердца, шепот песочка, переносимого туда-сюда волной, а громче всего музыкальный перебор камешков на береговой отмели. Чтобы послушать, как море ворошит толщу гальки, с любовью растирая и полируя каждую, я поплыл обратно. Бросив якорь среди разноцветных валунов, я погрузил голову в воду и послушал, как отзывается берег на ровный накат мелких волн. Если бы грецкие орехи умели петь, подумал я, они бы издавали подобные звуки. Хрясь, бряк, скрип, кряк, потом короткая пауза при откате – и то же самое, разве что в ином регистре, с накатом новой волны. Море играло на отмели, как на музыкальном инструменте. Я полежал в полудреме на теплом мелководье, а затем, чувствуя, что совсем засыпаю, побрел под оливы.

Все валялись вразброс вокруг остатков еды, как трупы на поле битвы. Я свернулся калачиком под защитой корней большой оливы и провалился в сон.

Проснулся я от тихого звяканья чашек – это мать и Марго накрывали для чаепития. Спиро глубокомысленно склонился над чайником, греющимся на костре. Я в полудреме наблюдал за тем, как чайник с вызовом выпустил пар и забряцал крышкой перед его носом. Спиро схватил его своей ручищей и наполнил кипятком заварной чайник, а затем повернулся к распростертым на земле телам и со свирепым оскалом прорычал:

– Я готовить чай!

Все разом проснулись.

– Господи! Спиро, зачем так кричать? – хриплым от сна голосом простонал Ларри.

– Чай, – озираясь вокруг, произнес Кралефский, похожий на взъерошенного мотылька. – Чай, боже правый. Что может быть лучше!

– О черт, башка трещит, – подал голос Лесли. – Все из-за этого вина. Так ударило в голову, словно мул лягнул.

– Я тоже никакой, – сказал Ларри, зевая и потягиваясь.

– У меня такое чувство, будто я утонул, – с убежденностью проговорил Макс. – Утонул в мальвазии, а потом с помощью искусного дыхания меня вернули к жизни.