Николай Агаянц - Поединок. Выпуск 2

На сопках, утыканных щетиной темных сосен, лежали языки нестаявшего снега, и в них полыхало солнце. Расселины были задернуты голубыми дымками. У подножия кудрявились полярные березы.

В низине за рекой цвела пушица, расходилась белоголовыми волнами, кланялась, чуткая, неслышному ветру.

Гроб несли на руках. Грузно покачиваясь, он плыл в воздухе.

За гробом, ухватив друг друга за руки, шли сыновья Матвея Шульгина. Сутулили, как отец, плечи и твердо, на всю ступню, ставили на каменистую землю крупные ноги. Шла заплаканная дочь в зеленом блестящем плаще. Размашисто вышагивала жена.

Розоволикая старуха, натянувшая для тепла поверх кофточки мужской пиджак, наверное, успела покормить поросенка. Причитала она охотно, заливисто и многоречиво...

Потом о крышку гроба ударились горсти щебенки, и на земле прибавилась еще одна солдатская могила.

— Считалось, что он на легкой работе, — рассказывала мне на другой день жена Матвея, ненужно перебирая какую-то линялую тесемку. — Так это вообще считается, а на деле ведь все от человека зависит. Иной и тяжелую работу на легкую перевернет, а у Матвея другой характер-то был... Кладовщик, а сам и ящики ворочал, и бочки катал, и трос целыми бухтами... Заругаюсь на него, а он одно — не шуми, мать... Теперь уже отшумелась.

Она гортанно всхлипнула, вытерла выкатившуюся слезу и продолжала:

— В тот день привезли бочки с соляркой для дизеля. Когда третью бочку на пристань поднимали, тали заклинило. Бочка-то и стала из стропов вылезать. Мужики ах, да руками мах, а Матвей плечо подставил. Бочка в море ухнула, и он на доски пал, горлом кровь пошла... Врач мне потом объяснял, что от напряжения ему тот осколок сердечную жилу разорвал... День прожил. В памяти все время был. Наказал вот вам телеграмму отбить. Не мог уж у смертушки из лап боле вырваться...

Она уронила на стол седую голову. Волосы рассыпались по клеенке с аляповатыми розочками. Плакала она долго, беззвучно, для себя.

Я вышел из дому. Возле сарая Алексей, скинув капитанский китель, колол дрова. За оградой возле бревенчатой двухэтажной школы с просторными окнами ребята азартно гоняли футбольный мяч. У пристани негромко постукивал моторный бот. Сизые колечки дыма выплескивались из трубы и таяли в воздухе. На бот грузили сети.

В Нью-Йорке, на одной из центральных улиц, неподалеку от того места, где есть пост полиции, и на той улице, по которой постоянно курсируют «плимуты» ФБР, была убита женщина. В самом факте уличного убийства не было ничего необычного: каждые двенадцать секунд в США происходит нападение на женщину. Удивительным было другое — тридцать восемь человек в течение более чем получаса спокойно созерцали из окон своих квартир, как у них на глазах у б и в а л и.

Она лежала на асфальте, истекая кровью, когда убийца вернулся, чтобы добить ее. Тридцать восемь человек из окон домов смотрели, как он это делал, — спокойно, размеренно, не торопясь. Она кричала: «Спасите!» Но никто не вышел, чтобы спасти ее. Никто даже не крикнул из окна. Не нашлось ни одного человека, который хотя бы позвонил в полицию. Они просто смотрели: им было интересно. Тридцать восемь человек смотрели, как у них на глазах убивают женщину.

Когда потом на место происшествия приехали репортеры и социологи, они стали расспрашивать тех, кто наблюдал преступление, почему они не вмешались, почему ничего не предприняли, и слышали в ответ:

— Не знаю.

— Я очень устал.

— Мне не хотелось, чтобы муж ввязывался в это.

— Я не хотел вмешиваться.

Эпизод этот свидетельствует не только о чудовищном росте преступности на Западе, но и о массовом распространении всеобщего равнодушия и апатии, столь свойственной самой идеологии капитализма, то есть идеологии разобщенности, маленького, личного интереса, всеобщей некоммуникабельности.

Один из основных тезисов, высказывавшихся в этой связи, сводился к тому, что средства массовой информации — буржуазное телевидение, кинематограф, литература — превращают миллионы людей из «деятелей», «творцов» в пассивных созерцателей происходящего. Одним из главных «методов», с помощью которых з л о возводится в степень привычного, типического, прогрессивные социологи Запада называют в первую очередь детективы всякого рода «Джеймсов Бондов» — насильников, ницшеанствующих сверхлюдей, злобных врагов разума, добра, человечности. Привычка к насилиям на страницах такого рода детективов, на экранах ТВ и кинематографа делает как бы не воспринимаемым, не событийным, — п р и в ы ч н ы м — реальное насилие, происходящее на глазах человека.