Владимир Максаков - Глубокий рейд. Записки танкиста

Фронт приближался. Уже отчетливо была видна полоса подвешенных на переднем крае ракет. Мы выходили к передовой километров на двадцать северо-западнее первоначального места прорыва.

На пути оставался последний крупный населенный пункт — большое село Медведевка. Можно было, конечно, обойти его стороной, но нам хотелось на прощание, как говорится, «расписаться» об убытии.

Близилось утро, хотя было еще довольно темно. Я разбил свой отряд на две части. Танки входили в село по двум параллельным улицам.

Набрав скорость, машины ворвались в Медведевку. На окраинах стояли зенитные батареи, опоясав деревню сплошным кольцом, но фашисты были застигнуты нами врасплох.

Танки, устремившись на зенитные пушки, ломали их, вдавливая стволы и лафеты в мерзлую землю. Наши орудия, не умолкая ни на минуту, били по метавшимся по деревне гитлеровцам, по автомашинам. Из окон домов противник вел огонь из автоматов, под гусеницы танков летели гранаты.

Огнем танковых пулеметов мы сметали на своем пути все живое.

При выходе из села сбоку по нашим машинам ударили две батареи врага. Мой танк, шедший в голове атакующих, выскочил уже на полевую дорогу, но тут его потряс огромной силы удар и взрыв.

Последнее, что я еще чувствовал и видел, теряя сознание, это было пламя, охватившее всю машину. Мне казалось, что танк, высоко подброшенный, перевернувшись вверх гусеницами, падает вниз.

«Вот и отвоевался», — мелькнуло в голове.

На несколько минут я очнулся в какой-то незнакомой мне комнате. Возле кровати с кружкой воды в руках стоял Закиров. Сбоку на табуретке сидел Лопатин. Я спросил, что с танками?

— Прорвались! Сгорела твоя машина. Да подорвался на мине Татаринов. Остальные все вышли. Ты лежи спокойно. Сейчас приедут из санбата, — сказал, садясь на край постели, Лопатин.

Я хотел еще что-то спросить, но потревоженный мозг снова отказался воспринимать что-либо. Потолок начал крениться на бок, стол и лавки, стоявшие вдоль стен, почему-то переворачивались вверх ножками, и я снова впал в беспамятство.

Почти два месяца провалялся я в госпитале, Как все надоело! Полтора месяца лежал в Киеве, а потом многих из нас перевели в Новоград-Волынск.

На дворе весна, тепло. По канавам еще весело журчат ручейки, а кругом уже сухо.

Перед окнами моей палаты — дорожки, усыпанные крупным желтым песком. Они в разных направлениях пересекают обширную зеленую лужайку. В огороженном невысокой чугунной решеткой госпитальном саду, вскапывая под газоны и клумбы влажную, душистую землю, копошатся с лопатами выздоравливающие. Теплый ветерок ласково шелестит молодой, сочной, только что распустившейся листвой тополей и ив. Из пробежавшей низко над городом темно-синей тучи, которую еще видно на горизонте, пролился короткий теплый дождик. В прозрачном как хрусталь воздухе ни одной пылинки. Полной грудью вдыхаешь его и чувствуешь, как весь наполняешься силой, здоровьем.

А какое дивное небо! Посмотришь минуту, другую в эту бездонную голубую чашу, и закружится голова. Тело как будто потеряет свою тяжесть и ты, легкий, почти невесомый, несешься в безбрежном, сверкающем океане в бесконечную даль.

Кажется, что война ушла куда-то далеко-далеко или что ее вовсе нет и никогда не было, а ты только что очнулся от тяжелого кошмарного сна. Однако в тихие ночи доносится и сюда далекий гул орудий, война еще продолжается, и где-то там льется кровь близких и дорогих людей.

Наши части заняли Бердичев, Казатин, Винницу и идут с каждым днем все дальше на запад, очищая родную землю от фашистской погани, а меня все еще не хотят выписывать, ссылаются на тяжелую травму мозга и нервной системы, хотя чувствую себя я уже превосходно.

Сегодня снова говорил с врачом, и тот, наконец, обещал в ближайшие дни отправить меня на комиссию. За все время пребывания в госпитале я не получил ни одного письма ни из бригады, ни из дома.

После обеда ко мне подошла сестра и попросила зайти в канцелярию. Там, к великому моему удивлению и радости, вручили мне целую пачку писем, перевязанных толстым шнуром. Делопроизводитель, молоденькая девушка со вздернутым носиком, виновато улыбаясь, призналась, что по распоряжению врача выдавать мне их было запрещено.

Забыв поблагодарить девушку, я схватил пачку и побежал к себе в палату. Четыре письма были из бригады, два из дома и три от школьных товарищей, воевавших сейчас на разных фронтах.

Что сталось с Кудряшовым и Никитиным, оставшимися в лесу с ранеными? Добрались ли автоматчики и Ваня Рыбалченко через фронт до своих? Как идут дела в бригаде? — вот что главным образом беспокоило и волновало меня все это время вынужденного бездействия. Поэтому конверты со штемпелем нашей полевой почты я схватил в первую очередь.