Минель Левин - Граница

Он идет навстречу.

— Пойдем отсюда, — просит она, глотая слезы...

Свежо. Еще не улегся ветер. Ольга заботливо подвертывает одеяльце.

— Вот, — говорит она виновато, показывая на сына.

Что-то вскипает в груди, похожее на обиду, но Ченцов заставляет себя улыбнуться.

Они идут, не замечая прохожих.

— Я знала, что ты приехал, — говорит Ольга смущенно. — Мне, наверное, не следовало тебя видеть. Но знаешь, как-то очень хотелось.

— Сколько времени мальчику?

— Три месяца.

— Замерзнет.

Она качает головой.

— Всё-таки лучше зайти в помещение, — настаивает Ченцов, зная, что она согласится.

И действительно, Ольга спрашивает:

— Куда?

Он показывает на столовую:

— Заодно и позавтракаем.

Она кивает, и он узнает прежнюю, безропотную Ольгу.

Без шубки она кажется девочкой — стройной и тонкой. Но где же ее коса? И разве это ее глаза — беспокойные, грустные? И губы — бескровные, стертые.

Ему становится больно.

Ольга прикрывается косынкой, чтобы накормить ребенка.

— Я часто вспоминаю, как мы вместе ходили в горы... — говорит она.

— Да.

— А помнишь...

Официантка подает шницель. Ченцов лениво берет вилку. Ольга к еде не притрагивается.

Перед ним — женщина, которую он любил. Ченцов пытается заставить себя поверить в это. Пытается расшевелить то светлое чувство, что теплилось в нем все эти годы. Но чувства нет. Есть только жалость.

Говорить ли, что вчера был у Елены?

Он хмурится:

— Как фамилия, ну... отца твоего ребенка?

— Солярин, — выдавливает она.

Он где-то уже слышал эту фамилию. И вдруг холодеет:

— Солярин? Директор промкомбината?!

Она опускает голову.

Он задыхается от возмущения и обиды. Так вот почему Елена...

— Солярин, Солярин! — восклицает он. — Понимаю: персональная машина и всё прочее... И это, конечно, твоя мать!..

— Мама умерла недавно, — покорно вставляет Ольга

— Прости, — смущается он. И снова говорит резко: — Ты почему не в суде? Иди. Скорей. Его, может быть, оправдают!

Она сидит поникшая, жалкая, не знающая, что делать. Повтори он это еще раз — и она побежит в суд. Неужели жизнь ничему ее не научила?

«А меня?» — думает Ченцов.

Только сейчас он понял, что обокрал себя — и в тот роковой день, когда расстался с Ольгой, и потом, все эти годы, с мальчишеским пренебрежением думая о женщинах и потому не понимая их.

— Мы что-то прозевали с тобой, Ольга! — говорит он.

Она молчит. И тогда он спрашивает о том, что мучает его со вчерашнего дня:

— Кстати, куда делся тот моряк, помнишь, он был на нашей свадьбе?

Ольга осторожно отнимает грудь от ребенка.

— Не знаю. Скрытная она, Лена... Да по всему видать... Так и живет одна. Сильная... А вот я не смогла. — И слова звучат непривычно, твердо: — Выходит всё у нее впереди... самое лучшее... А у меня...

Декабрьский вечер. Теплый. Только на юге бывают такие вечера в декабре.

Перрон. Фонари. Руки — в перчатках, без перчаток. С цветами. Без цветов. Намокшие от слез глаза. Смех.

Ченцов смотрит из окна вагона. Его провожает Ольга. Они теперь совсем чужие. Но Ольга молодец, что пришла его проводить. Он сказал: не надо, а она пришла. И сейчас ему это приятно.

Рядом с Ольгой стоит Елена. Она здесь, чтобы Ольге не было так тяжело.

— Поезд семьдесят восьмой отправляется с первого пути! — бездушно хрипит репродуктор.

Ченцов смотрит на Ольгу и Елену, и чувство такое, будто он что-то недодумал, недоговорил. И этих «недо» собирается много...

«Джи-ту» — разведывательное управление штаба военного министерства США.

Сандал — низкий столик над жаровней с углями, находящейся в углублении пола.

Краснопалочники — так называли местных жителей, которые, вступив в доброотряды, боролись с басмачами.

Камча — плетка.

Рахмат — спасибо.

Здравствуй, отец!

Полвон — богатырь.

Хурсанди — радость, довольство.

Поднимающиеся по тревоге.

Шурпо — суп с мясом и овощами.

Чапан — халат.

Мазар — гробница святого.

Лэнгли — предместье Вашингтона.

КЭЧ — квартирно-эксплуатационная часть.