Дмитрий Быстролетов - Путешествие на край ночи

- Я посылаю это не только для тебя, но и для себя. Иначе не могу жить.

А в июне сорок первого года она приехала на свидание смертельно больной. Проститься перед смертью.

К вечеру двадцать первого июня сорок первого года со штабного лагерного пункта Мариинского отделения Сиблага должен был уходить этап. Это было обычным делом, — на то и существует штабной лагпункт, чтобы принимать и отправлять этапы, и этап шел самый обычный — человек двести отдохнувших мужчин, получивших на медицинской комиссии первую категорию ("тяжелый труд") и теперь направлявшихся из легкого сельскохозяйственного лагеря куда-то на восток, на рудники и шахты.

Как обычно, начальство с каждым рабочим этапом отправляет и несколько урок, особенно надоевших бесчинствами, грабежами и убийствами. Так случилось и в этот вечер: отправляемые рабочие уже выстроились с вещевыми мешками у ворот, как вдруг несколько самоохранников во главе с нарядчиком ворвались в блатной барак и стали выволакивать несколько назначенных в этап бандитов. Законный или честный вор, то есть бандит, живущий по-воровскому закону, вещей не имеет и, засунув руки в карманы, равнодушно идет к воротам — у него в каждом лагере друзья, все лагеря и тюрьмы для него родной дом. Но среди отправляемых урок оказался молодой парень, только что сошедшийся с красивой девкой из блатнячек, и уходить от нее ему не захотелось. А для того чтобы остаться, у честняги всегда имеется испытанный прием. Парень бегом пустился к кухне, схватил топор, которым инвалиды колют дрова на лучины для растопки печей, и понесся в амбулаторию, где я вместе с фельдшером, поволжским немцем Карлом Ганном, вел прием.

- Дохтор, у мине обратно чтой-то болить в животе. Болезнь заразная и может скакнуть тебе на голову. Клади мине в больницу! И чтоб сей минут было направление, понял? Я обратно иду в этап!

Законный вор наклонился ко мне через стол, распахнул телогрейку и показал засунутый за пояс топор.

- Сейчас. Подожди минуту.

Я спокойно встал, не спеша шагнул к шкафчику с лекарствами и вдруг схватил прислоненный к стене лом: он стоял в углу и не бросался в глаза.

- Давай отсюда, падло, — зарычал я и угрожающе перекинул лом на руку острием вперед. — Катись!

Медлительный Карл между тем обмакнул перо в чернила, аккуратно поставил очередной номер на следующей графе амбулаторного журнала и вежливо спросил:

- Как фаш фамилий, имя, ошество?

- Вот так! — ответил честный вор и ударил его топором по лбу так, что череп до шеи раскололся на две половины, которые отогнулись к плечам. Секунду Карл испуганно смотрел на убийцу, разом с двух половин головы, потом рухнул под стол. А урка, довольный удачей, рысью понесся к этапу, где его нетерпеливо ждало начальство:

- Я остаюсь, начальники! — еще издали радостно закричал он. — Сейчас в амбулатории я сделаллекпома!

У него была вечная десятка: срок добавлялся до десяти лет за каждое новое преступление, а последнее имело место месяца два тому назад, так что Карлуша обошелся законнику дешево. Но мне — нет: Ганн был славным парнем, у него осталась жена и ребенок, и отбыл он три года срока за кражу дров из больницы, в которой работал. С горечью оформлял я тело для приема в морг, с горечью плелся в свою кабинку. Сел на койку и долго смотрел на медицинскую книгу, часа два тому назад открытую Карлом: педантичный немец не забыл обернуть ее в чистенькую газету, а на недочитанной странице сделал чуть заметную отметку ногтем. Срок у него уже кончался, и он усиленно работал над собой, учился.

"Все чепуха… Все чепуха… Это фронт, на котором приходится ежедневно с утра выходить в атаку, — без цели, без идеи, без смысла…"

После отбоя дневальный заключенного коменданта вызвал меня к нему. Вацек Сташевский на воле командовал дивизией и сидел за то, что в пьяном виде на повышенной скорости вел машину и тяжело изувечил прохожего. Он ожидал, что его скоро амнистируют, — такие слухи ходили в штабе. А пока внешне держал лагпункт в образцовом порядке, потому что здесь помещалось человек двести полек и поляков, сливки польского помещичьего и буржуазного общества, тщательно сцеженные при разделе Польши с Гитлером и теперь сидевшие в заключение без вины, без суда и без срока. Начальство дало указание Вацеку и мне относиться к ним особенно внимательно. Он говорил с ними по-польски, я — по-французски; поляки вязали варежки или работали в художественной мастерской, точнее — ничего не делали.