Григорий Славин - Имею право сходить налево

– Открыто! – гаркнул Гера.

Дверь открылась, и вошла та самая женщина, которую я не видел из-за двери в кабинете Веры Николаевны. Я не ошибся – сквозь белую ткань халата просвечивалась пачка сигарет, правда, не «Винстона», а «Честерфилда». Никакой кожаной жилетки. Белый халат, туфли на низком каблуке. Войдя, она улыбнулась одному только Антонычу, как человеку приятно знакомому, и произнесла тихо, почти нежно:

– Сергей Антонович, я пришла передать вам просьбу Веры Николаевны. Она ждет вас за доской.

И я понял, что ошибся: это не она басила в коридоре, невидимая. Этот голос так же похож на комиссарскую речь старшей медсестры, как звук флейты похож на звук тромбона.

– Прямо сейчас? – спокойно уточнил Антоныч, и я, почувствовав неладное, затаил дыхание.

– Ну, вы как будто два года здесь не играли! Когда вас дела останавливали? Она хочет обставить вас в кингчесс. Ну, я пошла, – и, показав нам всем, что под белым полупрозрачным халатом на ней надеты черные трусики и черный бюстгальтер, вышла.

Господи, какое в этом санатории гипертоникам может быть лечение? Здесь самое место ловить второй инфаркт после первого.

Гриша перестал жевать.

– Антоныч, что, правда, что ли?.. – тихо и изумленно проговорил Гера.

– Вы с ней… в шахматы? – только и смог выдавить я. – В смысле, сидите напротив друг друга, думаете, осмысливаете положение дел на доске?..

Антоныч встал и посмотрел на часы.

– Половина третьего. Она хочет обставить меня в кингчесс… – он хохотнул и покачал головой, вынимая пиджак из шкафа. – Когда это ей удавалось, спрашивается? У Веры Никитиной появились признаки стремления к господству по Моррисону. Правда, у девочек это проявляется в пятнадцать лет. Но за постой приходится рассчитываться. Кингчесс, – он вздохнул, застегивая верхнюю пуговицу, – так кингчесс… Это ужасно. Я сейчас так плохо понимаю конструкцию игры…

Я посмотрел на Геру. Он на Гришу. Гриша на меня.

– Немыслимо… – прошептал я.

Обычно, когда мне рассказывают такие истории, я превращаюсь в сволочь. И измываюсь до тех пор, пока мне не врежут в челюсть или пока не заплачут. Антоныча я с удовольствием довел бы до нервного срыва только за то, что он пытается нас охмурить и спрятать увлечение за дурацкой ложью. Ага, в шахматы он с такой секс-миной играет! Но, простите, когда заходит кто-то еще и говорит о шахматах спокойно, словно это на самом деле шахматы, продолжать шутить как-то глупо.

– Пресвятая богородица!.. – взревел Гриша, придерживая больное место обеими руками, чтобы криком не навредить ему. – Ты с этой телкой играешь в шахматы?!

Редкий случай увидеть Гришу в исступлении и услышать в нашей компании слово «шахматы» чаще, чем слово «рыба» на консервном заводе. Сколько ни силюсь, не могу вспомнить, чтобы слово «шахматы» вообще хотя бы раз звучало за все годы нашей дружбы.

И в этот момент дверь отлетела в сторону, ударив ручкой по стене так, что на пол осыпалась штукатурка.

Раскатистый хохот оборвался как жизнь. На пороге стояла высокая как жердь старуха в синем халате и мужских сандалиях. Цветастый платок украшал ее голову, а мужские цветастые носки доходили почти до колен, как футбольные гетры. «Не Кусков ли переоделся?..» – подумал я в тот момент, чтобы мысленно уложить на место вставшие дыбом волосы.

– Чья машина стоит у самого входа?!

– Наша… Моя… – не сразу признался Антоныч.

– А мне двор мести, так под ней ползать, что ли?!

И, ухвативши ручку двери, она вышла, прибавив на полу еще с пригоршню известки из косяка.

– Я чуть богу душу не отдал…

– Ничего, – успокоил я Антоныча, – все впереди. Это кто, собственно?

– Тетя Глаша… Дворничиха…

– Я отгоню, – смахнув ключи со столика, я вышел в коридор.

Во дворе тетя Глаша еще раз спросила меня, как ей мести двор, после чего минут пять показывала руками, как я должен поставить машину у забора. Когда все закончилось, я вошел в здание и направился по лестнице к номеру.

Между этажами развернулся, чтобы подниматься дальше, и тут же столкнулся с кем-то хрупким, почти не имеющим веса.

– Ой… – послышалось, и на полу раздался шелест разлетающейся в разные стороны бумаги.

Испуганная, поднявшая вверх плечи, с бессмысленной челкой, выбившейся из-под белой шапочки, она стояла и смотрела на меня, словно раздумывая, что делать, если я начну ругаться.

– Простите, я вас не заметил, – пробормотал я, опускаясь на колени. Собирая листы бумаги в одну руку, добавил: – Вы такая маленькая… – словно поэтому едва не сбил.