Григорий Славин - Имею право сходить налево

С тем же успехом я мог подумать: «Гриша? Авиация?»

Как и у любого, только что прибывшего в санаторий, у меня к персоналу было слишком много вопросов. Но, в отличие от настоящих, кто прибыл поправить здоровье, а не обдумать принципы выживания, ответы я пытался найти самостоятельно. Но о шахматах я, видимо, что-то все-таки высказал, так как Вера Николаевна тут же повернула ко мне голову и сказала:

– Да, шахматы. В Индии в эту игру играют уже две тысячи лет.

– В одну и ту же игру? – пробурчал Гера.

Дверь в кабинет приоткрылась.

– Двести второй готов, – услышали мы, и я сразу представил себе коренастую деваху лет тридцати с пачкой «Винстона» в кармане. В кожаной жилетке и кожаной маске… И голосок такой, властный, что ли…

– Мальчики, располагайтесь! – послышался голос Веры Николаевны с другой стороны, и я очнулся.

– Верочка, солнышко, – услышал я, уже почти оказавшись в коридоре, – у тебя здесь есть хирург толковый?.. – Антоныч удалялся вслед за главврачом.

И дверь закрылась.

Номер был и правда хорош. Не президентский в каком-нибудь «Хайяте», конечно, но двухкомнатный с двумя санузлами. Ковры, пахнет свежо, белье только что из упаковки, на стене плазма. Я тут же ее и включил.

Антоныч не появлялся около получаса. Может ли быть такое, чтобы столько времени должно уйти на выслушивание ответа на вопрос о хирурге? Когда он вошел, от него тонко тянуло духами.

– Антоныч, пока не выпил, – заговорил Гера, профессионально выковыривая вилкой пробку из бутылки. – Я не понял, какие шахматы? Ты играешь в шахматы?

– Да, – ответил тот, – я играю в шахматы.

Услышав странное из уст четвертого, первым из нас троих обычно вскипает Гриша. Но сегодня он страдал. Сидел на стуле, развалив ноги, и вяло жевал порезанную Герой несколькими минутами ранее грудинку.

– Значит, шахматы, – пробка вышла из горловины, Гера замер над рюмками. – Это когда слон делает е-четыре – эф-шесть?

– У нас в санатории с Верочкой была традиция. Во время совместных дежурств мы начинали партию в восемь утра и к восьми часам следующего утра должны были ее закончить. У каждого свои чудачества, почему бы вам не позволить и нам побыть немного чудаками? – говорил Антоныч, снимая пиджак, громыхая вешалкой и аккуратно пряча его в шкаф. – Нахлынули воспоминания. Что страшного, если изредка я буду выходить, чтобы сделать очередной ход? Ничего странного. Наливай уже.

Да нет, господа, это было странно. Так же странно, как если бы услышать, что Антоныч трансвестит. Играть с женщиной ночью в шахматы?..

– Ну, и кто кого? – не выдержал я.

– Да никто никого! – взъершился Антоныч. – Мы просто играем!

А-а-а, лучше бы он этого не говорил!

Я взорвался хохотом, перепугав Гришу так, что он перестал жевать.

Ай да Антоныч! Ну, красавец! Немудрено, что женщины тянутся к нему как надежному во всех отношениях!

То-то я смотрю у него и рубашка в брюки заправлена аккуратно, хотя из машины он уходил как после грабежа, и пахнет он как Вера Николаевна. Теперь понятно, что пока мы тут мясо резали да бутылками звенели, Антоныч сделал свой первый ход.

Мы поздравляли Антоныча, даже Гриша и тот, превозмогая боль и зависть, поздравлял. Но бывший кардиолог санатория только пил, крутил пальцем у виска и даже разоблаченный старался выглядеть как невинный.

– Придурки. Говорю же – в шахматы играем.

– Скажи, Антоныч, – заглотив порцию «Джи энд Би», сдавленно поинтересовался я, – а вас никто из персонала за рокировкой не заставал? Ни разу? Ну, как вы на доске там… шахуете?

– Да пошли вы.

Порция слилась вниз как по водосточной трубе, и сразу затеплело. Захорошело. Зацвело. Гриша первый раз за десять часов улыбнулся. И снова стал есть грудинку. Мне казалось, что он, как заболевшая собака, знал точно, что ему есть, чтобы полегчало. Собака ест траву, причем не всякую, а только нужную. А Гриша с достойным лучшего применения упрямством выбирал из салями, зелени, фруктов, говядины и всего остального грудинку.

Мы успели трижды выпить и два раза закусить, когда в дверь постучали. Я сразу определил – стук женский. Такой, знаете, как будто в дождливую погоду кто-то царапается в дверь – «Ну, откройте, пожалуйста, я вся промокла». Или как едва слышимый скрип качелей во дворе при закрытых окнах. Если меня сейчас не остановить, я придумаю еще с десяток аллегорий. В машине я отошел от дня рождения, поспав полчаса, и когда мы приехали в санаторий, выглядел как почти трезвый человек. Но после торжественного приема в пансионате все пошло насмарку. Мы снова засели за бутылки, потому что Антонычу требовалось восстановить соответствие заданному тону компании. Свежий виски лег на утихший коктейль из шампанского и водки, и я снова взорлил.