Григорий Славин - Имею право сходить налево

Не хотелось умирать вот так, ночью, недалеко от помойки, от руки человека, лица которого толком так и не рассмотрел. Лишь глаза его, бешеные, навыкате, будут преследовать теперь меня вечно. И в том, и в другом случае – вечно.

А из-за чего все, собственно?.. Антоныч переспал с невестой араба. Всего-то.

Когда нож коснулся горла, я взревел и из последних сил надавил ладонью вверх. На какое-то мгновение нож приподнялся, но в следующую секунду взрезал кожу.

И когда я уже чувствовал горячую струйку, скользнувшую по шее к затылку, меня осыпал град стекла.

Глаза навыкате напротив остановились, чуть сошлись, помутнели, и, разбивая мне губы лбом, «дирижер» рухнул на меня и замер.

– А я смотрю, Саня, тебя бьют или не тебя, – послышалось откуда-то сверху.

Задыхаясь и сплевывая кровь, я столкнул с себя тяжелое тело и уставился в темноту. С тяжелого черного неба надо мной зависло бородатое, наполовину красное лицо. По форме это была физиономия дьявола, по существу – ангела-хранителя.

– Ну, думаю, гад!.. – Матвей тоже сплюнул, показывая, как сильно он бил, – допил и – вдарил!

– Ты… – прохрипел, стирая с раны на шее кровь, изумился я, – еще и допить?..

– А то как? Успел, понятно! Там никак не менее сотни оставалось.

– Вообще-то я не Саня, – слыша приближающуюся дробь шагов, пробормотал я.

– А какая разница, если человек хороший?

Антоныч, Гриша и Гера прорвались к беседке сквозь густую темноту ночи одновременно. Погоня за блондинкой, надо полагать, закончилась неудачей. Собрав остатки сил, я поднялся и направился к ним. «Все живы?» Это прозвучало просто издевательски. Вопрос нужно было задавать там, у мусорных баков, а не здесь, в тиши и покое!

– Я вам сейчас рожи разобью, – признаться, я врал. Сил у меня не было даже поднять руку. – У нас пленный… вон там… – я показал.

Широким шагом мы, точнее, они – я преодолевал путь зигзагами – вернулись к помойке.

– Где пленный? – спросил Антоныч.

«Дирижер» исчез. Вместе с ножом.

– Здесь где-то винтовка должна быть, – подсказал я, трогая платком порез на шее.

– Эта трясогузка ускакала вместе с ней.

Я внимательно посмотрел на Геру. У него был торжествующий вид. Лица остальных тоже светились от удовольствия. Больше всех светилось, конечно, у Матвея, которому Антоныч отсчитывал из бумажника.

Я попытался оценить ущерб, который мы нанесли штатным убийцам столичных чиновников планом Антоныча. По всему выходило, что один из них хорошенько набил морду мне, а мои кореша за это хорошенько набили морду его бабе. Пусть теперь знают.

– Антоныч, – прихрамывая, я шел темным двором к машине последним. – Я своими глазами видел, как в тебя попала пуля.

– Не в меня, а в зеркало. Я в зале стоял, а в проход зеркало поставил так, чтобы в нем кухонное окно отражалось. Они смотрели в окно и меня видели. Да чего там… Третий раз – и снова мимо.

В машине я сел назад и закрыл глаза. В который уже раз.

Когда Роман Романович услышал долгожданное: «Мы нашли их», губы его дрогнули и он с удовольствием, наполненный предощущением исполнения желания опустился в кресло. Так было уже не раз: в доме не спали только Кирьян и охрана, а он слышал эти щекочущие подреберье слова.

Пожар выгнал хозяина и прислугу из дома в Серебряном Бору, и по ощущениям жизни это было очень похоже на одиночество и опустошение, которым жили последнее время несколько регионов страны. Вот так же, думал Сказкин, огонь лишил крова тысячи людей, и теперь ему остается только оплакивать часть уничтоженной стихией жизни. Однако как ни силился Роман Романович представить себя опустошенным и без перспектив, он так и не смог это сделать. Машина везла его на Рублевку, в его другой дом, и лишь формальный повод заставлял его нервничать – что-то, конечно, все-таки сгорело.

По приезде он получил первую информацию – Марина и Палач ищут четверых подлецов. Собственно, информацией это можно было назвать только формально, но сам факт того, что работа идет и люди заняты, Романа Романовича обращал в сторону позитива. Он очень не любил, когда работа стояла и люди бездельничали: ведь, когда ничего не происходит, старость чувствуется особенно близко.

Горничная разобрала постель. Поставила на столик поднос, присела и ушла. Пока она шла до двери, он с ожесточением разглядел ее гибкий стан и крепкие ноги и снова испытал злобу. Всю жизнь стремясь следовать логике и видя в умозаключениях своих непоколебимую истину, он то и дело наталкивался в этих своих умозаключениях на препятствия, указывающие на отсутствие абсолютной истины. Он все время боролся против того, чтобы работа стояла, в гибкости поведения он видел залог победы, но стоило увидеть эти ноги и эту спину, как нажитые годами убеждения казались ничтожными, не имеющими никакого отношения к диалектике жизни. Горничная уже ушла, а Роман Романович сидел в кресле и предавался мучительным экзальтациям, мечтая, чтобы природа, вопреки его убеждениям, изредка баловала хотя бы часть его безукоризненной прямотой линий и несокрушимой твердостью.