Алексей Сережкин - Ученик

Новый, обычный, «как у всех» значок он прицепил на это же место, чтобы хоть чуть-чуть скрыть и замаскировать дырку от модного значка «на винте», но смог ли он замаскировать тогда свою обиду и боль?

Он погрузился в эти воспоминания и не слушал Таню, которая продолжала что-то пылко говорить и иногда грозила своим кулачком чему-то невидимому, наверное всему отвратительному и низкому, чему необходимо было срочно положить конец.

Ему не было интересно слышать ее слова и почему-то он даже не удивился тому, что магическое очарование ее голоса, которое он ощущал когда-то, давным-давно в последний лета, куда-то ушло. Да и было ли оно где-либо кроме как у него в голове?

Он встал. Наверное он мог бы встать мягко и неслышно, так, чтобы стул под ним не шелохнулся и не издал самого малейшего движения, но он отодвинул его нарочито грубо и шумно, процарапав ножками по полу и задев спинкой стоящую сзади него парту. И встал он медленно и неторопливо, сонно и лениво расправляя плечи, разворачиваясь спиной к доске и осекшейся на полуслове Татьяне, становясь лицом к классу.

На его носу были смешные очки в роговой оправе, которые он обычно снимал выходя к доске, стараясь использовать их только тогда, когда это было необходимо для того, чтобы увидеть написанное учителем, но сейчас очки оставались на нем. Он вдруг перестал стесняться своего нелепого вида, и этих девчоночьих очков с одной замотанной дужкой.

Он видел лица одноклассников до мельчайших подробностей и черточек, но знал ли он сам какие эмоции и чувства хотел разглядеть в их лицах? Сидя на первой парте долгие годы, поворачиваясь назад только в моменты, когда его главным чувством был стыд, от которого краснели его уши и пылало лицо и он старался отвести глаза от каждого укоризненного взгляда, как часто он смотрел в эти лица раньше? Что он видел, сидя спиной ко всем? Что он хотел увидеть сейчас?

Сидевшая в среднем ряду парочка его давних мучителей Олега и Игоря не вызвала в нем никаких эмоций. Они оба скалились, злорадно глядя на него.

Он усмехнулся краешками губ. Куда делась ненависть и злость, которые он испытывал к ним? Это их он боялся до ватного дрожания ног и перестука молоточков в голове?

Другие лица дальше и вокруг, мало кто смотрел на него. Кто-то занимался своими делами, что-то вычитывая в открытом учебнике или сосредоточенно выписывая ручкой в тетради, кто-то с равнодушным видом смотрел в окно, у кого-то на лице была написана скука. Никому или почти никому не было ни малейшего дела до происходящего, по крайней мере до того момента, пока не произошло что-то смешное и веселое, что могло бы отвлечь от скуки и красивых и правильных, но никому не нужных речей.

Он дернул правой рукой, качнув ее в сторону, будто бы попытавшись ее приподнять до горизонтального положения, но не удержав, уронил и она бессильно повисла вдоль тела. Раздался смех, а кто-то даже захлопал с задней парты.

Именно так он раньше пытался начать говорить, когда его вызывали к доске, но он от волнения и заикания не мог выговорить ни слова и таким же движением пытался машинально помочь себе произнести первое слово. Смех обычно так и не давал ему возможности что-то сказать, а если он начинал плакать от обиды, то только добавлял всем радости. Часто и учителя невольно улыбались, смущенно стараясь спрятать свою улыбку.

Он улыбнулся и повернулся лицом к доске. Пока он медленно вставал, собираясь с мыслями, будто стараясь дать себе немного времени, чтобы подобрать нужные слова, найти способ достучаться до всех, донести все то, что казалось очень важным, хотел связать обрывки мыслей и слов. Объяснить. Объяснить все, что было на самом деле очень простым, но от этого не менее, а пожалуй еще более важным.

Но стоя лицом к окружавшим его людям, он вдруг понял, что не хочет ничего говорить. Что-то важное и удивительное, чем он казалось готов был поделиться, не заслуживает того, чтобы говорить об этом им. Наверное он смог бы подобрать нужные слова, связать их в предложения, но осталось ли бы в них та самая суть, которая и наполняла бы эти фразы жизнью и смыслом?

Он не знал, да и пожалуй не хотел этого знать.

За многое из того, что стало ему важно, ему пришлось дорого заплатить. Он заплатил за это суровыми испытаниями, и не только физическими. Он заплатил за них болью и кровью и заплатил сполна.

Он повернулся к Тане лицом, и вдруг понял, что молчал целый день. За весь день он произнес одно единственное слово «извините», произнесенное так тихо и несмело, что это было не в счет.